Настоящая жизнь

– Не надо так.

– Чего не надо? Говорить правду? Это ерунда.

– Очевидно же, что нет.

– Ну так это не твоя проблема, – отстраняется Уоллас. – Я разберусь.

Миллер злится. Он тянется к Уолласу, но тот уклоняется.

– Ну хватит.

– Я в порядке.

– Не в порядке, – Миллер берет его за руку и тянет за собой. Они проходят в расположенную на третьем этаже библиотеку и прячутся в одном из отдельных кабинетиков с замком на дверях. Миллер усаживает Уолласа на край стола и становится между его ног. Он явно так просто его не выпустит. В комнате пахнет пылью и маркерами для магнитной доски. На полу жуткий сиреневый ковер. От Миллера пахнет мылом и шампунем Уолласа. Глаза у него все еще припухшие после того, что случилось вчера на пристани, после начос и халапеньо.

– Я злюсь, – говорит Уоллас, когда становится ясно, что Миллер первым не заговорит. Так и будет стоять, скрестив на груди руки, смотреть на него и терпеливо ждать объяснений.

– Я заметил.

– Она сказала, что женщины – это новые ниггеры и новые педики.

– Не совсем понимаю, что это значит.

– Она меня ненавидит.

– Похоже на то.

– Ты не слишком помогаешь, – говорит Уоллас.

– Извини, это просто ужасно, – отвечает Миллер и нежно его целует. – Мне жаль.

– Хватит подлизываться. Ты сам только позавчера меня ненавидел, забыл?

– Я тебя не ненавидел. Я тебя не понимал – и сейчас не понимаю – но я никогда тебя не ненавидел, – возражает Миллер. «Как странно», – думает Уоллас. Как странно он это говорит. Он не решается поднять глаза на Миллера. Чувствует себя сейчас слишком открытым. Стол дешевенький, сколочен из выкрашенной в желтый цвет и покрытый лаком фанеры. Уоллас хочет слезть. Но Миллер не пускает. Уоллас теребит край его серой толстовки.

– Зато я тебя ненавижу. Терпеть не могу.

– Знаю, – отвечает Миллер. – Ну что, полегчало?

– Нет, – говорит он, а затем пожимает плечами. – А может, и да.

– Хорошо.

Они снова целуются. И еще. И еще. И вскоре Уоллас уже запускает пальцы Миллеру в волосы, а тот кусает его в шею. Стол скрипит, Уоллас придвигается ближе, а затем отстраняется.

– Пожалуйста, не наставь мне засосов. Я не готов потом объясняться с народом.

– Черт, забыл, – отзывается Миллер.

– Да-да, все по-настоящему, – Уоллас толкает Миллера в грудь, и тот, вспомнив, кто они и где, отступает.

– Уоллас, я очень сочувствую. Ты не должен с таким мириться.

– Все нормально, – отвечает он. – Всем нам приходится мириться с какой-нибудь херней.

– Это верно. Но ты теперь со мной, и мне жаль, что с тобой такое случилось.

– Спасибо, – отвечает Уоллас. Он очень тронут тем, что кто-то считает его своим, что кто-то о нем беспокоится.

– Видимо, ты все же идешь играть в теннис.

– Мы же условились.

Они не представляют, чем бы занять свои тела. Чем, кроме очевидного, которое сейчас недоступно. Поэтому Уоллас целует Миллера в щеку, отчего тот вспыхивает.

– Ну я пошел.

– Ладно.

Спускаясь по лестнице, Уоллас поднимает глаза и видит, что Миллер наблюдает за ним, стоя на галерее. И снова думает о птице, об инверсии масштаба, о том, что весь огромный объемный мир с высоты кажется крохотным и плоским. Интересно, каким его сейчас видит Миллер оттуда сверху. Свет сквозь стеклянную крышу атриума падает так, что половина его тела скрыта тенью. Задрав голову, Уоллас смотрит на Миллера – отсюда кажется, что тот стал ниже ростом. Миллер машет ему рукой. И Уоллас машет в ответ.

– Позвони потом, – просит Миллер.

– Хорошо.

На вопрос, чуть раньше заданный самому себе в кухне – переживет ли он, если окажется, что прошлая ночь была разовым мероприятием, – Уоллас отвечает «нет». Сейчас, спускаясь по лестнице все ниже и ниже, осознавая, что уходит от Миллера все дальше и дальше, он отчетливо это понимает. В какой-то момент он окажется точно под ним, и в эту минуту они станут друг к другу ближе, чем когда-либо. И если кто-то посмотрит на них с еще более высокой точки, они для него сольются в одно целое.

Но входить в кого-то, быть в ком-то и быть с кем-то – не одно и то же. Одновременно существовать внутри кого-то и вне его невозможно. И, подпустив друг друга слишком близко, вы в определенный момент становитесь единой сверкающей на солнце плоскостью.

– Я серьезно, – доносится сверху голос Миллера. – Позвони или напиши.

– Обязательно, папочка, – закинув голову, смеется он в ответ.

– Не зови меня так.

– Не буду, папочка.

– Уоллас.

– Пока.

– Пока.

Их размноженные эхом голоса отлетают друг от друга все дальше и дальше, пока окончательно не стихают. А может, они, наоборот, сталкиваются снова и снова, пока не смолкнут, выбившись из сил. Как бы там ни было, Уоллас уходит. Уходит и Миллер. И в атриуме снова становится тепло и тихо.

Только мешалки в лабораториях все жужжат и жужжат.

3