Настоящая жизнь

– Нет-нет, все готово, – отзываются те вразнобой, и звуки их голосов обрушиваются на него, как дождь. В кухне жарко и дымно, на плите булькает и шипит еда. – Иди присядь где-нибудь.

– Ладно, – говорит он. – Хорошо. А где Миллер?

Зоуи украдкой расправляет плечи.

– Вот это отличный вопрос, – хмурится Ингве. – Он обещал заняться музыкой, а сам просто взял и испарился.

– Посмотрю на заднем дворе, – говорит Уоллас, переступает через длинные ноги Романа и толкает раздвижную дверь. Роман все так же тискает толстую бурую крольчиху Лилу, для ребят она что-то вроде талисмана. Уоллас тоже был бы не прочь ее погладить, но Роман заслоняет зверюшку собой, а Уолласу известно, что у его прохладного дружелюбия есть свои пределы.

На заднем дворе густо растет трава, и потому здесь прохладнее, чем у парадного крыльца, выходящего на асфальтированную городскую улицу. Уолласу тут всегда нравилось, Лукас разбил за домом маленький садик, огородив его заборчиком из красных кирпичей. Рядом – похожий на маленький домик стеллаж с разным садовым скарбом. У забора – раскидистый дуб, а под ним кострище – тут они по осени жгут хворост, пьют пиво и веселятся. А после одежда у всех пахнет дымом.

Миллера он находит в углу двора, тот сидит на складном алюминиевом стуле с липким пластиковым сиденьем. Над головой раскинулось лавандового оттенка небо. Миллер сидит, уставившись в телефон и прихлебывая что-то из длинной темной бутылки. Наверное, с кем-то переписывается. Уолласа он не видит. Тот останавливается у носков его ботинок и ждет, пока его заметят, пока его присутствие изменит что-то в окружающей атмосфере. Ждет, затаив дыхание. Миллер одет в темно-синие шорты и голубую рубашку с закатанными рукавами. Раньше он очень стеснялся своих тощих ног и костлявых коленок. Но с тех пор, как занялся парусным спортом, все изменилось: он стал крепче, плотнее, словно небрежный набросок его тела превратился в полноцветный рисунок. Выгоревшие волосы блестят.

– Я тебя вижу, – произносит Миллер.

– Привет.

– Не знал, что ты придешь, – смущенно добавляет он. Явно нервничает, наверное, из-за той девушки. Что поначалу вызывает у Уолласа улыбку, но вскоре начинает откровенно раздражать.

– Коул меня пригласил, – объясняет он.

– Чудная какая-то ситуация, правда?

– По-моему, вовсе не чудная.

– По-твоему, нет? А по-моему, еще как. – Миллер качает головой. – По-моему, это просто ужас. Я не просил Ингве…

– Ой, да какая разница. Слушать скучно.

– Эй, ну не надо так, пожалуйста. Я стараюсь вести себя хорошо.

– А ты ничего плохого не делаешь. И никто ничего плохого не сделал. Все прекрасно.

– Меня от всего этого тошнит. Я вообще узнал, что у нас сегодня гости, только когда домой пришел. Обрушилось все, как снег на голову.

– А мне Коул сказал, – говорит Уоллас. – На теннисе. Или после. Сказал, они обо всем договорились вчера, когда мы ушли.

– Вот как? – Миллер вытягивает голые ноги и просовывает их между таких же голых лодыжек Уолласа. Кожа у него такая теплая, что Уоллас мгновенно мысленно переносится во вчерашний вечер, когда они вместе ушли из-за стола. Вернее, ушли порознь, но в итоге оказались вместе. Судя по тому, как темнеют глаза Миллера, он тоже об этом вспоминает. Меж розовых губ показывается кончик языка и облизывает уголок рта.

– Не в этом смысле, – говорит Уоллас, дыхание у него учащается. – Я имел в виду… Ну ты понял.

– Понял, – соглашается Миллер. Наклоняется вперед и кладет руку Уолласу на бедро, чуть выше колена. Прикосновения его огрубевших пальцев Уолласу уже знакомы – по вчерашней ночи и сегодняшнему утру. Он вздрагивает и едва не теряет равновесие. Миллер, улыбаясь, гладит большим пальцем его колено. В ветвях деревьев глухо стонет ветер. – Как настроение? – спрашивает Миллер. – Я про ту девушку из твоей лаборатории. Как ты, отошел?

– Уже лучше, – отвечает Уоллас. И пытается взъерошить Миллеру волосы. Они жесткие от мусса, но Уоллас не сдается, снова и снова запускает пальцы в неподатливые, курчавые пряди. – Когда я сюда шел, думал, весь вечер буду злиться и дуться.

– Злиться? На кого злиться? На меня?

– Нет. А может, и да, не знаю. Но, в любом случае, больше на себя. И на Ингве.

– Но ты не злишься? Это же хорошо?

– Не уверен, – качает головой Уоллас. – Совсем не уверен, что это хорошо.

– А почему нет?

– Потому что, раз я не злюсь, то, наверное, подспудно считаю, что победил. Получил, что хотел. Но штука в том, что я вообще не должен был этого хотеть. Понимаешь?

– Нет, – говорит Миллер. Он ставит бутылку на траву и обхватывает ноги Уолласа обеими руками. – Объясни.

Уоллас проводит ладонями по волосам Миллера, от затылка до лба, и там нажимает большим пальцем, заставляя разгладиться морщинку меж озабоченно сдвинутых бровей.

– Мне неприятно было бы узнать, что ты хочешь быть с кем-то другим, и теперь я испытываю облегчение. Но я не хочу его испытывать. Не хочу, чтобы меня волновало, хочешь ты быть с кем-то другим или нет.

– Но что, если я хочу, чтобы тебя это волновало? – спрашивает Миллер.

– Вы, натуралы, вечно чего-то хотите, – смеется Уоллас, – а потом перестаете.