Настоящий полковник

— Тогда давай снова — что он сказал вначале. Что потом. Что в середине. Только так, чтобы слово в слово! Чтобы ни одной запятой не пропустить!..

Глава 35

Полковник в отставке Зубанов лежал на нарах и думал. Думал о свободе. О том, что как хорошо сесть утром за стол на кухне, отрезать кусок от булки, намазать его тонким слоем масла и толстым джема. А потом… Потом снова отрезать и намазать. И снова отрезать и намазать. И снова…

Потом думал, как хорошо пройтись по бульвару. Просто пройтись, вдыхая запах улицы, слыша чириканье воробьев, шорох шагов прохожих и лязг проезжающего мимо трамвая.

Потом…

Никогда за всю свою жизнь полковник не думал просто о жизни. Думал о службе, карьере, наградах, выговорах, выполнении задания, отдыхе. В общем, о чем угодно, кроме самой жизни.

Теперь, когда служба, карьера, выговоры, деньги и прочая мишура перестали что-либо значить, он стал думать о том, о чем следовало думать. Просто о жизни. И о свободе. Без которой жизнь — не в жизнь.

Камеры милицейских КПЗ и следственных изоляторов, в которых содержался полковник, располагали к размышлениям.

За дверью лязгнуло. С грохотом открылось окно.

— На помывку! Готовься!

Ну да, верно, сегодня же банный день! Сегодня зеки имеют возможность вкусить кусочек той, прошлой, свободной, жизни.

Полковник встал возле двери. Через несколько минут она распахнулась.

— Выходи. Руки за спину. Шагом марш. Прошли по коридору. Спустились в подвал.

— К стене!

Переждали цепочку идущих из бани зеков.

— Пошли,

Вошли в раздевалку.

— Раздевайся.

Полковник стянул с себя одежду. И, голый, шагнул в дохнувшую теплом и паром «помывочную», где в полумраке и взблескивающих в свете ламп брызгах копошилось несколько зеков.

Протискиваясь сквозь скользкие, в пене мыла тела, он пробрался к скамье, на которой лежали шайки. Выбрал наименее помятую, налил в нее воды и стал намыливать тело.

Его толкали, наступали на ноги, задевали шайками, но он не обращал на это внимания. Он размышлял о том, почему ему разрешили мыться в общем зале? Допуск к коллективному омовению мог свидетельствовать о смягчении режима содержания. И скором переводе в общую камеру. А мог — о переводе в камеру, которой ему грозили.

Интересно, что его ожидает за порогом раздевалки? Полковник выплеснул на себя воду и пошел к кранам, чтобы набрать новую. Он постоял с минуту, прежде чем смог протиснуться к бьющим в пол струям воды. Подставил шайку. Но ее оттолкнули в сторону.

— Ты чего? — спросил Зубанов.

— Не пыли, полковник, — тихо сказал, наклонившись к его уху, обидчик.

Зубанов вздрогнул, но быстро взял себя в руки.

— Ладно. Забыли.

Проследил, куда пошел толкнувший его зек, налил шайку и пошел в его сторону.

— Пусти, — сказал он.

— Не видишь — занято.

— Да вон же, место есть.

Зек подвинулся, полковник поставил шайку.

— Ты, что ли, полковник? — с ухмылкой спросил зек.

— Может, и я.

— Не гони. Тебе весточка. С воли.

— От кого?

— Я же говорю — с воли. От твоего кореша.

— От какого? У меня много корешей.

— От Федорова.

Зубанов выронил мыло. Зек наклонился, поднял его.

— Тебе велели передать, что твоя весть дошла до того, кого надо. Только им нужны подробности.

— Какие?

— Не гони порожняк. Ты знаешь какие. Они сказали, чтобы ты опустил груз в камеру, которая под тобой. Если сделаешь, они тебя выручат.

— Ладно, понял.

— Смотри, фраер, я в твоем деле свой интерес имею, — предупредил зек, схватив полковника за руку.

— Я же сказал — понял!

— Если кинешь…

Зек выплеснул на ноги полковника остатки воды и пошел к выходу.

Зубанов домылся, вышел в раздевалку, оделся и прошел, понукаемый окриками надзирателя, в камеру.

Значит, все-таки сработало! Значит, не зря! И значит, есть шанс…

— Я хочу дать показания! — закричал, застучал он кулаками в дверь.

— Чего тебе? — недовольно спросил надзиратель.

— Я хочу дать показания.

— Ну и что?

— Дай мне бумагу и ручку.

— Тебе не положено.

— Позвони следователю. Скажи, что мне нужна бумага для записи показаний. Он разрешит.

— Ладно, позвоню.

Скоро надзиратель сунул в камеру листы и ручку.

— На. Пиши.

— Ну вот видишь. А говорил нельзя…

Полковник взял первый лист и стал писать. Про Боровицкого, администрацию, наркотики, аэродром. Больше всего про аэродром. Потому что он был по военному ведомству. И мог гарантированно заинтересовать тех, к кому он обращался.

Письмо получилось очень содержательным. И очень бестолковым. Сознательно бестолковым. В нем были указаны факты, но не были названы имена. Полковник говорил многое, но не говорил всего. Не говорил самого главного — кто был вовлечен в аферу с аэродромом. И кто из командования аэродрома сотрудничал с теми, чьих имен он не называл.

Полковник страховался. Он хотел быть нужным. Потому что нужные люди нужны больше, чем ненужные. И гораздо дольше, чем ненужные, живут.

Все! Полковник закончил письмо. Одно из самых важных писем в его жизни. Может быть, самое важное.