Настройщик

Но тут и они услышали крики, и Далтон обернулся:

– Что там такое?

Бирманец проговорил что-то. Эдгар посмотрел на кусты. Они шевелились сильнее. Он слышал, как трещит под чьими-то шагами подлесок.

Женщины вопили.

– Что за чертовщина происходит?

– Кому-то придется заткнуть их. Они напугают зверя.

– Уизерспун, опустите оружие.

– Далтон, вы все испортите.

– Уизерспун, я сказал, опустите оружие. Здесь что-то не то.

Женщины приближались. Их крики перекрывали голоса мужчин.

– Проклятье! Кто-то должен заставить их заткнуться. Фогг, сделайте что-нибудь!

Эдгар видел, как Уизерспун смотрит вдоль ствола винтовки. Фогг, до сих пор молчавший, обернулся в седле и посмотрел на женщин.

– Стойте! – прокричал он.

Женщины продолжали с криками бежать к ним, подбирая подолы своих тхамейн.

– Стойте! Дьявол вас забери!

Все смешалось: бегущие женщины, крики, слепящее солнце.

Эдгар снова повернулся к лесу.

– Вот он! – прокричал Фогг.

– Капитан! Опустите оружие! – крикнул Далтон и бросил лошадь к Уизерспуну, который покрепче сжал винтовку и выстрелил.

То, что было дальше, осталось застывшим воспоминанием, отбеленным солнцем, искажением перспективы. Там были крики и плач, но именно это странное искажение больше всего поразило Эдгара Дрейка и преследовало его потом, невозможная перспектива горя, порыв матери к ребенку, протянутые, устремленные вперед руки, отталкивающие тех, кто старался удержать ее. Невозможная, несуществующая в мире перспектива этого стремления, какой он никогда не видел, но все-таки узнал – из классиков, из греческих урн, на которых изображены были такие же крошечные фигурки плакальщиц.

Он долго стоял и смотрел, но далеко не сразу, лишь спустя дни до него дойдет ужас произошедшего, ударит в грудь, войдет в него, мгновенно превратив едва ли не в одержимого. Это случится на приеме у государственного управляющего, когда он увидит проходящую мимо молодую служанку, несущую ребенка на бедре. Тогда он вдруг почувствует, что тонет, задыхается, и он начнет мямлить какие-то извинения изумленным офицерам, которые будут спрашивать, хорошо ли он себя чувствует, а он ответит: да, не волнуйтесь, у меня просто слегка закружилась голова, вот и все, и потом, спотыкаясь, он выйдет из помещения, спустится по лестнице в сад, где его стошнит прямо на розовые кусты, и откуда-то поднимутся слезы, затопив глаза, и он разрыдается, будет трястись и всхлипывать, пораженный несоразмерным горем, так, что потом сам не поймет, над чем он так рыдал.

Но в тот момент, в спокойствии дня, когда он стоял и непосредственно наблюдал сцену, он даже не пошевелился. Мальчик, мать, тихий шелест ветвей, колеблемых мягким ветерком, который веял над спокойствием и плачем. Они стояли на месте, он и прочие бледнокожие люди. Они смотрели на сцену, разыгрывающуюся перед ними, на мать, трясущую маленького мальчугана, целующую его, оглаживающую окровавленными руками его лицо, свое лицо, причитающую каким-то диким голосом, таким чужим и таким знакомым одновременно. Так продолжалось, пока рядом с ним не возникла суета, прочие женщины бросились вперед, падали рядом с матерью, пытались оттащить ее от мальчика. Ее тело напряглось, стараясь вырваться, словно презирая законы тяготения, не признавая никаких других сил, кроме своего горя. Мужчина, стоявший рядом с ним, с чертами, размытыми солнцем, отступил на шаг назад, слегка пошатнулся, но удержал равновесие, уперев в землю приклад ружья.

Этой ночью он много раз просыпался, не понимая, где находится. До того, как он будет корчиться в розовом палисаднике, оставалось еще два дня, но он уже чувствовал, что в холсте бытия появилась прореха, которую невозможно залатать, как будто чешуйки краски с разорванных краев превращаются в пыль и улетают по ветру. Все стало иначе, думал он, я не рассчитывал на такое, это не предусмотрено моим контрактом, моим назначением. Он вспоминал, как писал Катерине в своем первом письме из Бирмы, что не может поверить в то, что он все-таки здесь, что он на самом деле так далеко от дома. В том самом письме, которое теперь, вероятно, уже покоится в мешке в вагоне почтового поезда, стремящегося к дому. А я один в Рангуне.

8

Спустя два дня Эдгар получил письмо из Военного министерства. Они забронировали для него каюту на судне-лесовозе Речной флотилии Иравади. Предполагалось, что оно выйдет из порта Проме не позже чем послезавтра. Эдгару предстояло отправиться в Проме на поезде; путешествие до Мандалая может занять неделю.