Наступление продолжается

Один из солдат в кузове машины то и дело привскакивал, хлопал товарищей по плечам, указывал рукой куда-то в сторону.

— Он из этих мест, — объяснил Гурьеву сержант.

— Сколько же времени вы родины не видали?

— С начала войны. Наш путь домой начался от Сталинграда. Там мы сдались в плен: за что нам было погибать? А потом к нам приехал Траян… О, это настоящий сын Романии! — Глаза сержанта блеснули восторгом. — Он много боролся за правду. Сражался в Испании. Его бросали в казематы, терзали. Два раза был приговорен к смерти. Он — коммунист, наш Траян. И он сказал нам: «Берите в руки оружие, которое дает вам Советский Союз, и помогите ему изгнать врагов из нашей милой Романии». Траян всех зажег! Вот… — Сержант достал аккуратно сложенную газету и развернул ее: — Здесь — товарищ Траян. А это — мы.

На первой странице газеты, издававшейся для военнопленных румын, был напечатан большой фотоснимок: седовласый человек с резко очерченным, волевым лицом что-то говорит солдатам в форме дивизии «Тудор Владимиреску».

Сержант показал на фотоснимок:

— Траян провожает нас на фронт. Слева — я! — Он бережно свернул газету.

С удовольствием смотрел Гурьев на своих спутников: бодрые, боевые. Как поверить, что они из тех вояк Антонеску, что сдавались под Сталинградом?

Солдаты в машине весело переговаривались. Гурьев с трудом улавливал отдельные слова: румынский язык он изучить как следует не успел, хотя и пытался сделать это в госпитале. Но и так нетрудно догадаться, чему сейчас радуются солдаты. Наверное, желтым кукурузным полям, пыльно-зеленым виноградникам, этой залитой солнцем степи, тянущейся до горизонта… Ветер родины овевает их лица. Они вернулись к ней не как вояки из бесславного похода, а как освободители…

Справа, над степью, проглянули в синеватой дымке горы. Черноусый сержант показал на них, улыбаясь:

— Трансильвания! Мой дом!

Машина выехала на широкую асфальтовую дорогу. Ветер сильнее забил в лицо. Замелькали мимо беленые дома и ограды встречных деревень, оранжевые бензиновые колонки и взорванные, с вздыбленными фермами мосты через мутные пенистые речки — машина летела в обход, по временным дощатым настилам. Промелькнул о бок дороги брошенный немцами аэродром — бетонные взлетные дорожки, полуразобранный самолет, пустые бочки, валяющиеся на траве; показалась и через секунду осталась позади каруца[2] с соломой, влекомая медлительными волами…

…Внезапно машина останавливается, шофер выскакивает из кабины, идет в сторону от дороги, к винограднику. За ним, прыгая из кузова, бегут остальные. Наспех срывают плотные, тяжелые кисти, покрытые налетом придорожной пыли, и, наполнив ими пилотки, спешат обратно, роняя на ходу переспелые виноградины.

— Наш… — смеется сержант, остановившись рядом с Гурьевым на краю дороги. — Три года не видал! Думал, вкус забуду…

А мимо бредут группами и в одиночку румыны в армейском обмундировании. Мундиры расстегнуты, на многих вместо форменных шапок — крестьянские соломенные шляпы, постолы вместо сапог, — верно, променяли на еду по дороге. Нет, не смог бы Гурьев еще недавно так спокойно смотреть на эти желтоватые мундиры… Дом его цел, родные невредимы. Но разве и у него не отняла война многого? Оторвала от любимого дела, разлучила с Леной. Четвертый год он идет по фронтовым дорогам, и кто знает: суждено ли ему вернуться? Однако вот в этих людях, устало бредущих по шоссе и приветливо кивающих ему, он не видит врагов. Нет, только радуется за них: по домам пошли!

Отходчив русский человек!

Вперемежку с солдатами идут крестьяне. Многие босиком, армяки домотканого сукна перекинуты через плечи, на спинах — тощие котомки.

Один из них, давно не бритый, в рыжем армяке, в черной овчинной высокой шапке и побелевших от дорожной пыли постолах, с пустым мешком за плечами, останавливается, подходит к сержанту и о чем-то робко просит, а когда тот утвердительно кивает головой, садится на обочине, подальше от русского офицера. Сняв с плеч мешок, осторожно выбирает из него на ладонь какие-то желтые комочки и ест. Сержант, ловко выплевывая виноградные косточки, о чем-то спрашивает его.

— Ла каса, ла каса![3] — весело твердит крестьянин. — Букарешти — армата рошие! — Улыбка освещает его загорелое лицо. — Разбой капут!

«Разбой? — Гурьев припомнил одно из немногих знакомых ему румынских слов. — Ах да, разбой — это ведь война!»

— Романия маре, мамалыга таре, — усмехается сержант, наблюдая, как крестьянин тщательно подбирает губами с ладони крошки. — Поговорка такая, — оборачивается он к Гурьеву, — великая Румыния, а мамалыга скудная.

Но вот все забираются в кузов. Торопливо карабкается туда и крестьянин, несмело садится в углу.

— С весны их на окопные работы угнали, — объясняет Гурьеву сержант. — Теперь домой добираются. Что ж, подвезем земляка.

Снова несется навстречу машине, словно втягиваясь под ее колеса, серая полоса шоссе. Далеко справа, над золотом полей, все яснее видны горы, мягко синеющие под накаленным небом.

— Красиво! — невольно восклицает Гурьев, повернувшись к сержанту.

— О да! — улыбается тот. — Романия — как Франция.