Наступление продолжается

Пришла война. Над Плоешти то и дело появлялись советские самолеты. Немец-механик убегал в бомбоубежище, но Матея оставлял присматривать за машиной. Незадолго до того, как румынское правительство вынуждено было объявить о капитуляции перед Советской Армией, американская авиация совершила большой налет. Заводу, на котором работал Матей, досталось порядком. Но соседний, компании «Ромыно-Американа», остался целехонек, его не бомбили. После налета Матей не нашел своего домишка: его снесла американская бомба. Никаких следов жены и сына Матей не обнаружил, хотя несколько дней и ночей рылся в развалинах. От горя он чуть не сошел с ума. Американцы налетели еще раз. Матея придавило обрушившейся стеной машинного отделения. Его отрыли и отправили в больницу.

Долгими больничными ночами думал он: одинок. Жены и сына не воскресить. В Плоешти у него никого не осталось. Как построить жизнь? Может быть, к отцу вернуться?

И вот уже второй месяц он живет в Мэркулешти…

Где же все-таки Матей научился говорить по-русски?

Оживленно жестикулируя — ему все не хватало слов, — Матей объяснил: после бомбежек на завод пригоняли пленных русских и заставляли вместе с рабочими разбирать завалы. Вот тогда-то, разговаривая с пленными, Матей и научился многим русским словам.

— Бун[5] Иван, — улыбался он. — «Романа, романа, дурной голова! Зачем война! Кондукатора Антонеску вон, реджеле[6] Михая вон, маму

[7] Елену вон — война конец!» О, ну[8], — сокрушенно качнул головой.

— А почему — нет? — испытующе посмотрел Гурьев на Матея.

— Романия — мало. Германа — много; войну — давай, давай! Гитлер дракул[9].

— Ишь Гитлера ругает, — вставил свое слово Федьков, — все они такие…

— Не встревай! Це дило дипломатично! — подтолкнул его локтем Опанасенко.

Матей вдруг спросил Гурьева:

— Коммунист?

— Да, — ответил тот.

— Романия — есте коммунист! — улыбнулся Матей.

— У вас, в Плоешти?

— Да.

— И вы знали их?

— Ну! — Матей предостерегающе поднял палец. — Секрет!.. Коммунист — сигуранца, турма Дофтана, камен могила.

Он рассказал: в тридцать третьем году пришлось ему читать коммунистическую листовку, это было в те дни, когда все Плоешти начинало бастовать.

Видимо взволнованный воспоминаниями, Матей с увлечением рассказывал:

— Потом, другой день, машинное — много-много людей: «Давай гудок!» Немец — часы: «Рано, инструкция нет, вон, вон!» Ему один раз так, — Матей показал, как мастеру-немцу дали по шее. — Немец: «Полиция, полиция!» А мне говорят: «Давай гудок, машина — стоп! Бун, товарищи, стачка! Все на двор! Плата мало, работа много. Бастовать!» Огонь слова! Я понял: коммунисты. Плоешти — стачка, Гривица — стачка! Директор, герман-мастер, инженер — на Бухарест! — Лицо Матея светилось восторгом.

— Ну, и что же потом?

А потом, сразу погрустнев, рассказал Матей, забастовку подавили, одних загнали в тюрьму, к другим — «применили конституцию». Так в шутку называлось «практическое применение» закона о неприкосновенности личности: жандармы каждого могли затащить в участок и отволтузить палками. К отцу Матея, старому Илие, «конституцию применяли» не раз.

— А к нему-то за что?

Когда возникает спор у селян с боярином из-за покоса или еще из-за чего, объяснял Матей, село все в кулаке у боярина Александреску, куда ни сунься — везде его земля, его лес, его поля, так обязательно Илие Сырбу выбирают вести переговоры. Он не отказывается. С господами, с властями, говорит смело. Долгую жизнь прожил, а но научился спину гнуть. И случается — не вытерпит, скажет резкое слово, вот и платится своими боками. Но по-прежнему горд и стоит на своем: правды палкой не перешибешь.

Глава 3

ИЛИЕ ВСТРЕЧАЕТ РУССКИХ

Тени повозки и лошадей стали совсем длинными, и все вокруг приобрело заметный тускло-розовый оттенок.

— Мэркулешти! — показал Матей.

Село тянулось по низине, вдоль подножия лесистой горы. Хаты с добела выцветшими соломенными, а кое-где бурыми черепичными крышами выглядывали из-за плотной зелени садов, огороженных плетнями и невысокими белеными заборчиками. На крутых склонах, сбегавших к селу, густо синели виноградники. А за селом, за вершинами, поросшими густым лесом, отчего они издали казались покрытыми темно-зеленой шершавой тканью, виднелись крутые складки дальних гор. Где-то там, за ними, идет сейчас полк…

Повозка выехала на тропу, сжатую с обеих сторон каменными оградами, из-за которых торчали колья с виноградными лозами. Колеса бойко постукивали по камням. Видно было, что здесь в дождливые дни бежит ручеек: его сухое русло, устланное мелкими светлыми камешками, и служило дорожкой.

— Большое у вас село! — окинул взглядом Гурьев длинную вереницу белых построек.

— Э, — вздохнул Матей. — Плугар[10] — много, земля — мало!

Опанасенко, подхлестнув лошадей, обернулся к Гурьеву: