Нация прозака

Беда в том, что когда мы доходим до решений, все всегда сводится к прозаку. Или сертралину, или пароксетину. Глубокая клиническая депрессия – это болезнь, которую не только можно, но, наверное, даже нужно лечить с помощью медицинских препаратов. Но полускрытая общая аномия, чувство отчуждения или отвращения и отрешенности, коллективный страх перед лицом мира, где все, кажется, пошло не так, должны лечить не антидепрессанты. Беда в том, что большие проблемы, с которыми сталкиваются многие люди, более или менее неразрешимы: если разводиться можно, люди

будут разводиться; падение американской экономики необратимо; СПИД невозможно вылечить. И попытка найти себе обезболивающее кажется вполне резонной. Мне бы хотелось сказать, что прозак лишает многих людей, у которых на самом деле нет клинической депрессии, возможности найти настоящее противоядие тому, что Хиллари Клинтон назвала «спящей болезнью души», но как решить эту проблему? Я имею в виду, было бы неплохо иметь медицинскую страховку и воинскую обязанность, но ни то ни другое не спасет нас от нас самих. И подобно тому, как наши родители успокаивали нас, сажая перед телевизором, когда мы слишком сильно шумели, мы взрослые учимся успокаивать сами себя прозаком.

И все же каждый раз, когда я сижу в машине, полной людей, я не могу избавиться от противного ощущения, что все здесь, за исключением водителя, сидят на прозаке. Я не могу избавиться от ощущения, что после долгих лет и попыток заставить всех воспринимать депрессию всерьез – и говорить я болею, мне нужна помощь, – что теперь, когда ее действительно признали проблемой, она стала совершенной банальностью. Для меня одним из самых страшных моментов оказалось то, что 6 миллионов американцев принимают прозак. Будучи еврейкой, я всегда ассоциировала эту точную цифру с чем-то совершенно иным. Как теперь мне интерпретировать

6 миллионов[374]

, ассоциировать их с чем-то другим, статистикой, что должна быть пугающей, но отчего-то становится нелепой?

Я то и дело ловлю себя на желании ненавязчиво объяснить всем вокруг, что я принимаю литий, а не только прозак, что я правда психичка с депрессией куда более высокого порядка по сравнению с ничем не примечательными печалями тех, кто при первой необходимости закидывается таблетками. Или же я ловлю себя на желании напомнить всем, что я принимаю прозак с тех пор, как ФДА только-только одобрило его использование, что я принимаю его дольше всех на Земле, за исключением парочки лабораторных крыс, загнанных в клетки, но тем не менее счастливых. Я не уверена, что должно беспокоить меня больше – моя попытка единолично присвоить себе прозак или тот факт, что мои опасения по этому поводу далеки от паранойи. В конце концов, феномен прозака заключается в его способности превратить серьезную проблему в шутку, чего на самом деле быть не должно: по самым разным подсчетам 2/3 людей, страдающих от тяжелой депрессии, не получают нужного лечения. А ведь именно их легче всего не заметить за пустыми разговорами.

По мере того как прозак все больше превращается в глупую таблетку для плакс, в инструмент косметической фармакологии, как назвал ее доктор Крамер, те, кому прозак действительно мог бы помочь, – те, кому он нужен, – начинают думать, что прозак им не поможет. В нынешних дискуссиях об изнасиловании многие феминистки утверждают, что отсутствие точного определения изнасилования – результат того, что настоящее изнасилование не принимают всерьез; другие же говорят, что любой, кто считает, что над ним совершили насилие, пережил насилие, – и за всеми этими криками и ором мы забываем, что говорим о реальных людях, которые через это прошли и которые до сих пор страдают. С учетом тональности многих статей о прозаке я не буду удивлена, если мы забудем о том, насколько тяжелой, обезоруживающей и страшной может быть депрессия.