Нация прозака

Мне снится, что я возвращаюсь в детство, и мне снова два или три, папа нянчится со мной, пока мамы нет, и я, как всегда, заставляю его оставить ботинки возле моей двери, чтобы я знала, что он никуда не ушел. Я просыпаюсь посреди ночи, ботинки исчезли, а мама до сих пор не пришла. Я одна, электричество отключили, я не могу включить лампу и натыкаюсь на все подряд, я одна в темноте, я одна во всем мире, и я начинаю кричать.

Не прошло и месяца, как отец бесследно покинул Нью-Йорк – трагедия, затмить которую могло только то, что и Заккари так же бесследно исчез, если только не считать миленькое золотое колье, которое он мне купил и настоял, чтобы я приняла подарок. Кажется, он сказал, что хотел бы играть в баскетбол с друзьями, не переживая о том, плачу ли я. Я сказала, что и представить не могла, что он предпочтет кидать мяч в кольцо, а не проводить время в постели со мной, а Заккари ответил, что да, иногда он действительно предпочел бы покидать мяч, и что в абсолютных терминах секс и спорт были для него одинаково бессмысленны, просто два разных способа весело провести время.

– Значит, я нужна была тебе только для того, чтобы весело проводить время? – спросила я.

– Да, верно, – ответил он.

И все.

Береги свое сердце.

Расставание меня уничтожило. Я впервые в жизни знала, почему я испытываю боль. И не могла с собой справиться. Меня не волновало, что подумают другие, не волновали девочки из школы, что наверняка скажут: «Вот он и образумился», не волновало, что с разводами туши и потеками фиолетовой подводки на щеках я буду выглядеть глупо, не волновало ничто, кроме ужаснейшей в мире боли. Когда-то я плакала оттого, что мне нечего было терять, а теперь я была просто великолепна – вся опухшая, красная, рыдающая – и я знала, что именно потеряла. Меня бесило, что Заккари был везде: каждая лестница, на которой мы целовались, и кресло, в котором болтали между уроками, были полны воспоминаний о нем. Боже, да даже ворсинки на одежде, так и не поддавшиеся стирке, напоминали мне о Заккари. Я могла расплакаться посреди урока и даже не извиниться. Я плакала в метро. Однажды у меня вытащили кошелек по пути в метро, и я посчитала это веской причиной вернуться домой и уже не выходить. Иногда горе накатывало с такой силой, что самая незначительная вещь, типа как перейти улицу или сделать себе завтрак, казалась слишком сложной, чтобы вообще браться за нее. Я могла мыть посуду или красить губы, а мои руки вдруг становились ватными. Я засыпала над домашними заданиями. Всюду ездила на такси, потому что мне не хватало сил разбираться с общественным транспортом. Мама жалела меня так сильно, что давала деньги на такси. Иногда я заявлялась к ней в слезах в разгар рабочего дня. Врывалась на деловые встречи, а если она говорила, что занята, принималась рыдать еще горше. Моя кузина Элисон, которая в то время жила у нас с понедельника по пятницу, выслушивала мои разборы ошибок с Заккари и мои планы по его возвращению. Она говорила, что я повторяюсь, и сильно удивлялась, если я продолжала как ни в чем не бывало. На выходные в честь Дня поминовения мы с мамой отправились в круиз по Бермудам, и в один из дней, не выдержав из-за того, что на корабле не было телефонов, я заставила весь наш лайнер задержаться в порту, чтобы насобирать достаточно мелочи и поочередно звонить всем до единого друзьям Заккари, прямо в их пляжные дома, и спрашивать, там ли он, потому что дома у самого Заккари трубку не брали.

– Элизабет, ты помешалась, это какое-то сумасшествие! Говорю тебе! Слышишь? – орала мама, когда я вернулась в нашу каюту. – Он тебе не муж и не жених, он просто бойфренд, и в твоей жизни еще будут другие!

Но я так и не смогла убедить ее в том, что она ошибается и что Заккари был моей последней надеждой, и теперь все для меня было кончено.

К сожалению, номер, который вы набрали, больше не обслуживается. Другой информации нет.