Национал-большевизм

Разве придуман на земле строй, чуждый человекоубийству в той или иной форме? Разве «власть народа» не знает человеческих жертвоприношений? «Свобода, свобода, сколько жертвоприношений творится во имя твое!» — вспомните это предсмертное восклицание гражданки Ролан. Демократические падишахи подчас неистовствуют не лучше турецкого. Вспомните нашу площадную керенскую демократию. Вспомните колониальную политику великих демократий. Наконец, разве не демократия превратила современную Францию в «преступный Вавилон»? Не будем уж лучше аргументировать подсчетами трупов и сравнением добродетелей. «Добродетель всегда осуществляется меньшинством на земле» — сказал самый яркий из идеологов европейской демократии, великий террорист Робеспьер. «Государство — самое холодное из всех холодных чудовищ» (Ницше). Но оно — плоть от плоти человеческого общества, тоже ведь чудовища достаточно холодного. Снимем розовые очки. Конечно, следует неустанно стремиться к упразднению человеческих жертвоприношений. Но нужно всегда помнить, что нередко их словесное упразднение лишь способствует их небывалому и отвратительному торжеству. Опыт Керенского у нас еще свеж в памяти.

Дыхание своеобразного «цезаризма», ощущаемое в современной европейской атмосфере, не есть откровение совершенства. Но я ни на минуту не выдаю его за таковое. Я только констатирую его наличность. Я отчетливо вижу, что оно более глубоко и органично, чем это сейчас кажется многим. Оно не принесет собою земного рая, ибо земного рая нет и не будет. Но, судя по многим признакам, оно отметит собою «очередной фазис всемирной истории»[216].

…Но, разумеется, это тема не газетной статьи, в которой мыслимы лишь тезисы и намеки, а не доказательства и обоснования.

О разуме права и праве истории

(Конспект вступительной лекции по курсу общей теории права на юридическом факультете в Харбине)

I

Теория права, как показывает самое ее название, не призвана сообщать нам какие-либо частные, специальные сведения по тем или иным конкретным отделам положительного права. Она является не одной из многих «точных» юридических дисциплин, но единой и общей их предпосылкой. Ибо для нее искомым представляется то, что для тех полагается данным и найденным: — понятие права.

Теория права определяет основное существо всех юридических наук, являясь как бы их скелетом. Это — лаборатория юридического мышления, подвергающая анализу не факты, а принципы, уясняющая метод изучения права как путь к познанию предмета. Только через подлинное проникновение в сущность последнего, только через постижение разумного смысла права — можно приобрети правовое воспитание, научиться «юридически мыслить». И в этом практическое значение нашей науки, кажущейся многим слишком отвлеченной и теоретичной: — образованный юрист должен не только знать действующее право, но и уметь разобраться в нем, а значит осознать «разум права», его «пафос», заражающий и побеждающий.

Ясна отсюда глубокая, органическая связь между теорией права и общей философией. Теоретику или философу права в его исследовании всегда неизбежно приходится пребывать больше в сфере философии, нежели в сфере права. И это вполне понятно: определение права является лишь его последней целью, финалом, лишь заключительным результатом его исканий. Самые же искания, весь путь, все предварительные работы выходят целиком за пределы компетенции юридических дисциплин и в значительной своей части относятся к философии[217]

.

В переживаемую нами пору «войн и революций», в эпоху коренного потрясения чуть ли не всех основ государственной и правовой жизни, естественно может возникнуть сомнение в целесообразности обстоятельных раздумий над правом, не устоявшим перед бурным напором фактов. Такого рода сомнение ярко выразилось в остроте какого-то шутника, в первые дни русской революции вывесившего на дверях юридического факультета московского университета ехидное объявление:

— Занятия на факультете прекращаются, за упразднением изучаемого предмета.

Прав ли ехидный шутник? — Едва ли. Вдумываясь в природу революции, нельзя не заметить, что революционной бурей ниспровергается не принцип права, а конкретное историческое содержание его, отдельное проявление его в жизни. Идея же права не только не уничтожается, но, напротив, сама постепенно овладевает стихией революции, которая покоряется логике права и совершается во имя торжества нового, более «справедливого» права. Однако нельзя вместе с тем не признать, что «роковые минуты» всемирной истории, не убивая правового принципа, в то же время заключают его в определенные границы, указывают ему пределы. Об этом подробнее дальше.