Наука быть живым: Диалоги между терапевтом и пациентами в гуманистической терапии

Переживание заботы о другом человеке действительно является очень действенным. Фрэнк боялся его силы, но рискнул принять заботу от меня и сам позаботился о Дженнифер. А затем он отпу­стил ее, и это было наиболее самоотверженным выражением его заботы. Я тоже вынужден был осознать, что забота и избрание неразрывно связаны с предоставлением свободы и сожалением о том, кого отпускаешь. Если попытаться избежать боли, придется заглушить подлинное внутреннее знание. Тогда целостный смысл моей заботы будет упущен, и я не смогу достичь подлинной чело­вечности.

Необходимо заботиться о том, чтобы брать на себя какие-то обязательства. Долгое время — задолго до его обращения к психо­терапии — Фрэнк пытался сделать свою жизнь безопасной с помо­щью нигилизма. Он отвергал все ценности, все отношения, все собственные обязательства. Он думал, что свободен, но был эмо­ционально обделен и вынужден был отвергать свой внутренний голос. Во время терапии Фрэнк рискнул соблюдать обязательства — вначале просто регулярно посещая сеансы и оплачивая их. Затем он обнаружил, что может приобрести многое, расставшись со сво­им негативизмом.

Это привело его к связям с другими людьми, и, наконец, он смог связать себя обязательствами регулярной работы, компромис­сом в отношении своей внешности и одежды, долговременными образовательными и профессиональными целями. Людям свой­ственна направленность. Они всегда интенционалъны

— по край­ней мере, в некоторой степени (например, изначальная интенция Фрэнка — не иметь связей и обязательств). Если я хочу быть по-настоящему живым, мне необходимо открыть или создать в своем внутреннем центре намерение и двигаться в определенном направ­лении (не обязательно в смысле социальных или материальных достижений). И смысл путешествия состоит скорее в том, чтобы двигаться, чем в том, чтобы прийти.

* * *

Однажды Фрэнк зашел повидаться со мной. Прошло пример­но двенадцать лет с того знаменательного дня, когда он объявил о своем намерении стать моим коллегой. Работая как зверь, Фрэнк закончил докторантуру и интернатуру, у него была жена — тоже выпускница института — и сын. Зная об этих достижениях из на­шей переписки, я опасался его посещения. Как много лет тому назад, я вновь спрашивал себя: не помог ли я создать послушный винтик в машине среднего класса?

С самого начала меня успокоила свирепая борода Фрэнка, ког­да я встретил его в приемной. Что бы я ни думал, я не увидел дрессированного клерка. Фрэнк приветствовал меня смущенно, очевидно, наблюдая за моей реакцией. Мы оба чувствовали себя неловко, но вскоре смогли начать разговор. И когда Фрэнк заго­ворил, я понял, что он не потерял контакт со своим внутренним центром.

Он интересовался работой с детьми-наркоманами, скептичес­ки относился к официальным методам работы с этими молодыми людьми, будучи уверен, что подобные методы скорее усложняют проблему, нежели решают ее. Он не верил в то, что нужно быть "мягким", но настаивал на том, что до ребенка действительно нужно достучаться, если хочешь, чтобы тот изменился, и что боль­шинство так называемых "жестких" программ просто обходят сто­роной трудности, связанные с решением действительных проблем. Его речь произвела на меня впечатление. Я сказал ему об этом. Тогда Фрэнк заколебался и, наконец, сказал: "Ну и дерьмо ты, Джим! Вечно из ничего раздуваешь огромное дело! Я просто делаю то, что должен". И я расслабился, убедившись, что Фрэнк остался самим собой.

5. Луиза: послушание и независимость

Глубокой ночью она зашевелилась в моих объятиях, и я напо­ловину проснулся. Моя рука онемела под любимой тяжестью. Я тихонько попытался освободить ее, неохотно отдаляясь от ее теп­ла. Она повернулась во сне, пробормотала мое имя и еще несколько неясных звуков — звуков любви. Я хотел разобрать слова, но они ускользнули в пропасть ее сна. Внезапно это показалось мне ужас­но, непоправимо трагичным. Теперь уже совсем проснувшись, я понимал, что моя реакция преувеличена, но в то же время я хо­тел закричать, остановить время, узнать о навсегда теперь потерян­ном движении ее души ко мне. Как можем мы двое, которые столько пережили вместе, быть так отделены друг от друга, и я никогда не узнаю эти слова?

Другой ночью, в другом месте, я читал Алена Уиллиса, иссле­довавшего нашу человеческую вину. Он вспоминал стадион в Дак­ке, где четыре пакистанца, подозреваемых в предательстве, были казнены в присутствии 5000 ликующих бенгальцев. Меня передер­нуло. Я не хотел вспоминать о том, что выкинул из головы, ког­да несколько лет назад впервые прочел об этом в "Таймс". А за­тем пришли тайные, непристойные, настойчивые мысли: они сделали с ними это? И это? О Боже! Я не хочу думать об этом. Как я могу сидеть спокойно и наблюдать? Мог ли я оказаться одним из палачей? Я не хотел знать, но знал: я мог быть среди этой толпы, требующей крови. Я мог оказаться на том плацу, выдумывая все более ужасные способы вызвать последнюю каплю страданий. Я брат этих палачей и убийц.