Наваждение

Начал, конечно же, с «маминой» сумки. И не промахнулся. Бутерброды с ветчиной расплющились и потеряли всякую форму, но в пищу были вполне пригодны. И оказались необыкновенно вкусными. Жаль, термос раскололся, в него — запах не выветрился — перед вылетом кофе наливали. Паша представил, как пьет горячую, божественно благоухающую жидкость, и с трудом проглотил вязкую слюну. По полу разлетелись чьи-то мандарины, отыскал парочку не расквасившихся, старательно очистил и съел. Чувство голода лишь слегка притупилось, но Паша — новый Паша Васильчиков, основательный и предусмотрительный — соображал, что после столь длительного поста наедаться сразу не следует, будут проблемы с желудком. Завершил трапезу недопитой бутылкой подарочного вина — виноградное сухое сейчас для организма наверняка полезно — и вернулся в кресло. Место рядом тоже, к счастью, пустовало, а через проход, напротив, сидел в одиночестве возле разбитого иллюминатора, безжизненно свесив на бок голову, плечистый мужчина в серой куртке с капюшоном. Паше почти удавалось уже не смотреть на самолетных мертвецов, как бы обтекая их усеченным взглядом, но заметил вдруг, что упавшие на лицо длинные черные волосы мужчины будто бы начали седеть. Не успел еще толком изумиться, как догадался о причине.

К трупу он приблизиться не рискнул, поспешил к входному люку. Белый, елочно пушистый снежок тихо, не колышимый затаившимся ветром, падал с просветлевшего неба.

Отчего-то вид этих невесомо зависающих снежинок утешил Васильчикова. А еще он почувствовал настойчивое желание делать что-то, обязательно чем-то заняться, чтобы скорей бежало время, чтобы не пропадать в одиночестве среди обезображенных трупов. И он знал уже, что это будет за работа. Даже прикинул, с чего начнет. Придется только надеть что-нибудь сверху, чтобы в крови и всем прочем не вывозиться. Хорошо бы и перчатки у кого-нибудь раздобыть. И не медлить, пока не стемнело, управиться…

Страшней и тяжелей работы в его жизни не было и быть не могло. Поначалу Пашу колотило от ужаса, несколько раз едва не терял сознание, одеревеневшие руки не слушались. Но затем, подстегивая себя хриплым, запинающимся «я должен, я должен», роботом втягивался в эту словно пришедшую из кошмарных снов чертовщину, обрел даже некую сноровку. В наглухо застегнутом длинном плаще, найденном на полу, в чьих-то кожаных перчатках, он методично, заведенно передвигался от одного кресла к другому. От мертвеца к мертвецу. Иногда то, что ему предстояло извлечь из-под ремня, выглядело настолько страшно, что у Паши мутилось в глазах, и все-таки хватало еще у него начальной решимости, чтобы не убежать, не укрыться где-нибудь в дальнем углу с головой, не заныть в отчаянье, в смертельной тоске. И его поле боя, два ряда мышиных кресел слева и справа от прохода, где выпала на его долю участь единственного выжившего санитара, было залито кровью, и ничему на этом окровавленном диком поле не суждено уже было взойти.

Особенно он намучился с теми, кто застрял в дальних, возле иллюминаторов, сиденьях. Большинство кресел повредилось, заклинилось, многие его подопечные оказались чересчур тяжелы для иссякающих Пашиных силенок, а некоторые до того изувечены, что сделались «нетранспортабельными». Днище самолета, покосившееся, скользкое, заваленное чем попало, множило трудности. Увидь себя Паша со стороны — скрюченного, с тифозными пятнами на искаженном сером лице, с ног до головы перемазанного кровью и слизью, волочащего, пятясь, по проходу очередное безжизненное тело, — содрогнулся бы сильней, чем прикоснувшись к самому изуродованному трупу. Но, как приговоренный, все тащил, тащил, тащил, укладывал и тащил, тащил и укладывал… Нет, он не стаскивал их, как советовал привидевшийся Славка, под вздыбившийся над землей самолетный хвост. Не только потому, что понимал — такой огромный труд ему не осилить. Суеверно не хотел выносить растерзанные трупы под девственно чистый, непорочный снег. Белый снег, предвестник скорого и счастливого избавления…