Наваждение

— Мне пора, — вздохнула Маргарита, лежащая рядом со мной, притихшая, умиротворенная, жертвенная. — Господи, как не хочется уходить…

Сколько раз еще суждено мне было услыхать эти слова, даже подумать тогда не мог, что столько раз…

Бедная моя Маргарита… Женщина, которую я предал, унизил, женившись на Вере. Женщина, которую оскорбил. Я не хотел этого. Пытался ей что-то объяснить, доказать, сравнивал себя, помню, с человеком, угодившим под машину, просил меня понять…

Будет ли Маргарита на моих похоронах? В каком качестве? Соседки? Оперированной мною больной? Веревочка не может виться бесконечно, рано или поздно тайное становится явным. И тем не менее — шесть лет были мы любовниками, шесть лет бегала она ко мне, но ни одна живая душа не догадывалась о наших свиданиях. Какие чувства возьмут у нее верх ко мне — мертвому? Мелькнула вдруг настойчивая мысль оставить и ей прощальное письмо — передать его при желании нетрудно, — но тут же передумал.

Что мог бы я написать ей, какие слова? Она ведь и так все прекрасно понимала, умница моя Маргарита, женщина с булгаковским именем. Моя Маргарита, не моя Маргарита… Изредка мы сталкивались с ней. Не думаю, что она, после окончательного выяснения отношений, подкарауливала меня, — мы жили в одном доме и обречены были на случайные встречи. К тому же она слишком горда, чтобы, как ни относилась ко мне, выпрашивать, навязываться. По горло хватало первых трех разбирательств — нетрудно вообразить, чего ей это стоило.

Последний раз мы виделись в минувшее воскресенье — я выходил из подъезда с пустыми молочными бутылками, она выколачивала во дворе повешенный на перекладину ковер. Маргарита стояла спиной ко мне — в ситцевом летнем халатике, с волосами, небрежно собранными в узел на затылке. Я глядел на ее округлившуюся талию, на по-прежнему гладкую шею, на голые до плеч, располневшие, налившиеся женской силой руки. Вспомнил вдруг, как обнимали они меня, как ласково, даже Валя так не умела, гладили. Стоял, как дурачок, и пялился. Она почувствовала мой взгляд, медленно оглянулась, несколько секунд мы смотрели друг на друга. Потом она резко отвернулась, удары посыпались один за одним на безвинный ковер. Я знал, кому они предназначались, эти яростные, мстительные удары…

Нет, Маргарите я писать не стану. Мне бы с Верой объясниться — задачка потяжелей. Что мне сказать, прощаясь, Вере?

* * *

Самое смешное, если в этом есть что-либо смешное, — лежать мы с Сидоровым будем рядышком, Может даже, бок о бок — на кладбище только что открыли новый район, слишком мало времени пройдет между нашими похоронами. Вера, приходя на мою могилу, — должна же она, молодая вдова, навещать безвременно усопшего мужа, — сможет заодно осчастливить и Севку. Цветочки ему на холмик точно не положит, но кое-какие эмоции наверняка испытает.

Бывала ли Вера дома у Сидорова? Не в тот, известный мне раз, а прежде? И не до свадьбы со мной — после? Я не припомню, говорил ли с Верой о сидоровской тетке — всегда старался вообще не упоминать Севкиного имени, — но Вера, конечно же, знала о ней. Не могла не знать — все отделение бурлило, когда раскрылась эта гнусная история. Другому бы в приличном обществе бойкот устроили. Севке же — как с гуся вода. Несокрушимый, сумевший вознестись выше суда человеческого Сидоров, баловень природы.

Природы… А что — природа? Что это за храм, которому мы поклоняемся, в чью непогрешимость и справедливость свято верим? Изначально права, изначально мудра… На каменистых дорожках своего двора я встречаю лежащих на спине жуков — больших таких, черных, глянцевых. Очутившись короткими лапками вверх — с деревьев, наверное, падают, — они гибнут, потому что не способны самостоятельно перевернуться. Я нахожу травинку, щепочку, помогаю им встать на ноги. Помогают — я и мне подобные — единицам, тысячи и тысячи остальных обречены. Только не надо меня убеждать, что это очередное проявление какой-то высшей целесообразности, что всё в конечном итоге для их же, больших и красивых жуков, пользы. А страдальцу жуку, заживо сжираемому полчищами набежавших муравьев, тем более объяснить невозможно.

Человек, человек разумный, силен тем, что сопротивляется природе, жестоким, беспощадным ее законам. В первую очередь мы, врачи, — для того и предназначены. И, конечно же, человеческие самки — женщины. Они, в отличие от животных, не всегда отдают предпочтение самцу-победителю, нередко выбирают слабого, уязвимого. Не потому, что утратили инстинкт отбора для воспроизведения полноценного будущего потомства. Существуют иные ценности, иная целесообразность, чуждые природе, ведущей счет времени не на дни, а на тысячелетия. Природе, любовно именуемой матушкой. Единственная правда ее — что выживает тот, кто лучше приспособится. Не лучший выживает — изворотливый, а это почти всегда вор и предатель, в большей или меньшей степени.