Наваждение

Вместе с Юркой Гоголевым летом прошлого года появились в Управлении еще три выпускника, но Юрка был единственным, кто мог позволить себе такую вольность по отношению к «старику» капитану. Равно как и то, что обращался к нему — когда начальства при сем не было — по имени и на «ты». Юрку, как все в «конторе», включая хмурых уборщиц и языкатых машинисток, Крымов любил и прощал ему многое. Впрочем, сердиться и уж тем более злиться на него было просто невозможно — легкий человек, светлый, веселый. И Юрой, Юрием его почти не звали — всё больше Юркой или Юрочкой. Гоголев как-то, в шутливом разговоре, выдал, что обязательно станет всемирно известным сыщиком и все еще будут бегать к нему за мудрым советом. Глеб тогда вместе с остальными посмеялся, но Юркиного оптимизма не разделил. Более того, сильно подозревал, что настоящего работника из Юрки не получится. Умен паренек, сметлив, характер есть, но именно легковесность его и веселость, так привлекавшие, обернутся при случае его же недругами.

Свиридов наконец ткнул кончиком пера в бумажный листок, ставя точку, и поднял на них скучные, оплетенные сетью дряблых морщин глаза:

— Доложи, Гоголев, по делу Неверовой.

Краем уха Глеб уже слышал, что нашли в лифте заколотую девушку, и сейчас с интересом узнавал подробности — на место происшествия выезжал Юрка. По Юркиному мнению, убийство мог совершить сосед и вероятный сожитель Неверовой — Андрей Гурков, человек без определенных занятий, возомнивший себя писателем.

— Сосед с ее же этажа? — хмыкнул Свиридов. — Она что же, в лифте к нему ездила?

Юрка приготовился защищать свою версию, но Свиридов предостерегающе выставил перед собой ладонь:

— Страсти-мордасти пока оставим. Выяснились новые обстоятельства. В лаборатории, где работала Галина Неверова, пропали секретные документы. Вместе с ними исчез руководитель лаборатории Виталий Михайлович Линевский. Характеризуется положительно. Но сотрудники полагают, что у него с Неверовой были близкие отношения. Разберись во всем, Крымов, и по возможности быстрей. Там на выходе важное открытие, чуть ли не переворот в науке. Кстати, имеющее отношение к военному ведомству. Линевский этот, говорят, талантище, получал лестные предложения, в том числе оттуда. Знакомься с делом, приступай немедленно. Докладывать мне постоянно…

Закрутилось колесо… Я устало потянулся, выбрался из-за стола, раздвинул шторы. Ни одного светящегося окна вокруг, ни живой души на улице. Только ветер никак не угомонится, швыряет в стекло какую-то серую слизь. Об исчезновении товарища Линевского я до последнего момента думать не думал. Само собой вдруг выползло. Ладно, там разберемся. Куда он, интересно, девался? Документы хранились в сейфе, ключ от которого он никому не доверял. Галке тоже? По идее, да — в конце концов, она не более чем простая лаборантка. А как же их близкие отношения, о чем поведали следствию бдительные сотрудники? И как вписывается в них подозреваемый Андрей Гурков, бывший журналист, решивший посвятить себя неблагодарному писательскому ремеслу? Но о Гуркове потом, сначала надо разобраться с Линевским. Нет, прежде необходимо хотя бы контурно наметить само открытие. Не вдаваясь в подробности, естественно, но чтобы ясно было, о чем речь.

Открытие — это хуже… Тут с кондачка не сработаешь, нужны специальные знания. В какой отрасли? Тем более, что оно оборонное значение имеет, забугорные разведки из-за него девиц в лифте кончают. Нет, с этим делом нужно толком определиться, чтобы дурачком или откровенным дилетантом не выглядеть. Я начал перебирать в памяти знакомых, которые сумели бы мне посодействовать. Человек пять набралось — профессия моя с ними сводила. Мог бы — сна ни в одном глазу не было — посочинять еще, на время обойти возникшее препятствие, но оно вдруг выросло передо мной неодолимой стеной, не давало ходу дальше. В пачке осталось две сигареты. Решил не испытывать судьбу, попытаться заснуть. Задел уже положен, и немалый, завтра, как говорится. Бог даст день и, соответственно, пищу. Для ума тоже.

Заснуть, однако, не удавалось. Навалилась та степень усталости и взвинченности, с которой даже сну не совладать. Столько часов над рукописью — тяжелейший труд, до помутнения в глазах. Это мало кто понимает. Подумаешь, казалось бы, работа! Посиживает себе человек за столом, пописывает там чего-то. Его бы к станку поставить — узнал бы, что такое настоящий труд. Не буковки вырисовывать!.. Наивность от неведения. Поднимешься из-за этого стола — ощущение такое, будто вагон разгрузил, каждая клеточка ноет, еще и голова как чугунная. Да ведь никто не неволит… Но любой литератор, даже последний графоман, достоин «за муки» если не любви, то уважения.