Навсегда

Самое страшное случилось уже потом. Даже не в том оно заключалось, что я уже никогда не встречу ни его взгляда, не почувствую теплоты его широкой и горячей руки, не услышу и этого смеха, смеха задорного никогда не унывающего мальчишки, – самое страшное, как выяснилось, было в том, что мне совсем перестали сниться сны. Ни черно-белые, ни цветные. Много лет я засыпала так, как будто проваливалась в преисподнюю, и возвращалась на землю, с трудом очнувшись.

Уже в самую секунду своего пробуждения понимала, что мой час еще не настал, но все еще не в силах осознать, где я нахожусь в данный момент – между какими измерениями. И Аллауди мне не снился. Совсем. Знаю, он постоянно стоял за мной все эти годы, мой единственный, мой любимый муж и названый отец моих детей. Он стоял рядом неслышно и в печали, и в радости, я всегда знала, что он незримо за мной наблюдает, всегда.

Иногда во сне я чувствовала лишь прикосновения легкого горячего ветра к своим ступням. Руслан раньше любил, дурачась, целовать мои ноги, но его лица, самого желанного лица на свете, я не видела никогда, как ни просила об этом на ночь у Бога, как ни умоляла.

Малодушно упрашивая уже самого Руслана присниться, я хотела выведать у него, простил ли он меня тогда за мой несносный характер, и не мучается ли он там без меня, и не скучно ли ему. Или, может быть, ему неприятно, что я много лет подряд начинаю свою ночь с ритуала-молитвы, закрыв глаза, прошу его мне присниться, а потом жду. Может быть, ему больно все это наблюдать, может быть, он там считает это все бездарным позерством. И не слышит меня, не видит, я надоела ему своими тайными слезами. Может быть, там, где он есть, ему нет дела до таких, как я, и меня он давно забыл, встретившись с кем-то более любимым, деля рай на двоих, и я там буду лишней…

Так малодушно думала я, так выпрашивала встречи с ним хотя бы во сне, и особенно мне тревожно становилось в лунные заснеженные ночи перед Новым годом. Этот праздник я ненавижу уже 15 с гаком лет, и даже не то что ненавижу, мы существуем как бы отдельно – я и разлапистый мандариново-конфитюрный, никогда не исполняющий своих обещаний Новый год. Тем не менее на всех наших семейных новогодних праздниках я ни разу не показала, как мне все это тяжко.

Аллауди всегда за моей спиной, и это я, подлая, не даю ему покоя. Первое время, когда меня еще кололи сильными успокоительными, я все равно кричала, как раненая куница, лампочки лопались, люстры взрывались, форточки хлопали. Было такое дело, не раз и не два.

Я кричала ему только одно, пыталась достучаться до холодных безжизненных небес, куда он навсегда от меня ушел, так, как никогда не кричала при его жизни.

– Дрянь, дрянь, ты, мерзавец, тебе там хорошо, а мне сколько, сколько здесь еще торчать? За что ты так со мной поступил, сволочь, за что-о-о?

И потом был апогей моего крика, это мое фирменное «за что», тут я обычно ничком падала на кровать, немедленно волны уплывающего куда-то от меня паркета раздвигались, и оттуда появлялась заплаканная мать, всегда с укором во взоре и шприцем снотворного на изготовку. За сорок дней я потеряла треть своего веса, почти уже вставать не могла, впрочем, это было и к лучшему: чем быстрее таяли мои силы, тем отчетливее и притягательнее для меня становился мой конец.

Я хотела к нему, к нему, где бы он ни был, в аду или раю, все равно, но только к нему. К своему возлюбленному человеку. Я была уверена, что Аллауди не мог оставить меня просто так. Я верила, что, где бы он ни был, он думает обо мне и о своей матери, о двух единственных женщинах, которых в своем земном обиталище он любил безмерно.

В том, что он действительно любил меня, любил преданно, бескорыстно, страстно, я убедилась позже, уже читая его письма ко мне, которые он озаглавил «моей будущей жене». Я нашла их спустя три месяца после его гибели, он писал мне их целый год, стесняясь самого себя и не отправляя. Мне повезло, что он так любил меня, это часть души, желтая от времени, но еще живая, досталась мне.

Саша поморщилась и тихонько застонала. Марина Григорьевна вздрогнула, склонилась над постелью, но лицо девушки уже разгладилось, снова стало спокойным, отрешенным. Марина Григорьевна дотронулась дрожащими пальцами до щеки дочери, погладила, отвела неловко упавшую прядь волос. Девушка все еще не приходила в себя. И Марина Григорьевна продолжила рассказ:

– После того как я вышла из больницы, у меня внезапно появился смысл жизни. Я бешено, до кровавых мальчиков в глазах, хотела отомстить тем выродкам, что отняли у меня любимого. В милиции одуревший от безделья следователь лишь пожал плечами: «Ваше дело типичный висяк, найти троих случайных грабителей, которых вы даже в лицо не запомнили, практически невозможно, чего вы от нас хотите?»