Навстречу Нике

На следующий день после приезда – рано утром в воскресенье мы выезжаем на моём «запорожце» с ручным управлением за город. Нарушая правила, Марина с тобой на руках сидит справа от меня на переднем сиденье, предупреждает о смене сигнала светофоров, о перебегающих мостовую пешеходах. Если бы ГАИ знало, в каком состоянии зрение у человека, ведущего машину, оно с полным правом должно было бы меня растерзать. Отчаянный парень, я горд тем, что Марина доверяет мне твою и свою жизни.

Утро, как назло, туманное. Дождит. Дворники работают вовсю. Ты досыпаешь на руках матери.

— Марина, глянь на спидометр, с какой скоростью еду?

— Что–то около пятидесяти пяти.

— Ну и хорошо. Успеем.

Тебе было три месяца, когда в подмосковном храме – в Новой деревне ты была крещена. Там же за год до этого венчался я с твоей мамой.

— Остановись. На обочине продают цветы. Кажется, розы, – говорит Марина.

«Розы ему нравились. Розы он любил», – думаю я, выходя из машины.

Старушка в наброшенном на голову прозрачном плаще одиноко стоит у ведёрка с мокрыми розочками. Рядом на траве лежит завёрнутый в тряпку целый кустик тех же роз с корнями.

Не торгуясь, покупаю его. На колючих веточках множество готовых к роспуску бутонов. Может, укоренится в надмогильном холмике, обычно сплошь засаженном цветами, доцветет до глубокой осени. А весной даст свежие побеги… Если не вымерзнет.

Едем дальше по Ярославскому шоссе. Машин в этот час мало. Все, у кого дачи, уехали туда вечером в пятницу или вчера, в субботу.

Хорошо, что у меня нет и никогда не было дачи.

32

Веду машину, думаю о том, что не позже октября нужно будет попросить кого–нибудь, а лучше приехать снова самому и прикопать посаженный кустик роз, прикрыть опавшей листвой, еловым лапником. Может, приживется, будет расти много лет, может, корни достигнут того места, где было сердце…

Нет, невозможно привыкнуть, доченька, к тому, что его тело лежит в деревянном ящике под усыпанной цветами землёй, а над могилой высится большой деревянный крест. Только и остаётся, приехав, прижаться к нему, поцеловать. Летом ли, в стужу, он почему–то всегда тёплый. Словно живой.

Отец Александр всегда был в высшей степени живой. Пожалуй, самый живой из всех существ, каких я когда–либо знал. И всё вокруг него оживало. Я ещё расскажу тебе, как это было со мною. И с другими людьми.

Сколько раз возил я его в этой самой машине по этому самому шоссе. И любая погода становилась прекрасной. Ливень – прекрасным, метель – прекрасной. Глаза мои тогда видели хорошо, но я вёл автомобиль так же осторожно, как сейчас, когда везу тебя с мамой, ибо знал, что Бог доверяет мне жизнь своего Избранника.

Мы с Мариной, да и все, кто знает нас и нашу историю, уверены: это убитый, приползший весь в крови к калитке родного дома отец Александр там, на небе вымолил у Бога нашу встречу с твоей мамой – Мариной Мень. И – самое главное – подарил тебя.

Отец Александр и я, мы оба были не очень–то счастливы в так называемой личной жизни. «Мы с вами сапожники без сапог», – не раз с горечью говаривал он – священник, делавший счастливыми тысячи, десятки тысяч людей. В последние годы жизни любимый сотнями тысяч, известный миллионам, сам он был настолько одинок, что приезжая ко мне в мою обшарпанную, украшенную тропическими растениями квартиру, всякий раз говорил: «Вот я и дома!», опускался на стул и минут десять молча смотрел на висящие в оранжерейке освещённые люминесцентными лампами орхидеи.

Растения эти до сих пор живы, цветут, а отец Александр столько лет как убит. И убийц уже не ищут. Если вообще искали.

Как бы я хотел, чтобы он хоть раз увидел тебя, погладил по вьющимся кудрям, перекрестил…

— Папа Володя, когда мы приедем?

Ты давно проснулась, тебе тесно в комбинезончике, неудобно всё время сидеть на руках матери.

Когда–то одолевал на этом же «запорожце» расстояние от дома до Новой деревни, до церкви за 35–40 минут. Сегодня тащусь около полутора часов. Все ещё не доехал.

Наконец сворачиваю на путепровод, пересекающий поверху Ярославское шоссе, по которому мы ехали. В конце моста – дорожный столбик с табличкой со знаменитым теперь названием – «Новая деревня».

…Как долго были мы в Турции, как давно не видел я этот убогий пейзаж, от которого щемит сердце! Ветхие подмосковные избушки с узорчатыми наличниками вокруг подслеповатых окошек, мокрые от дождика рябины да корявые яблоньки у покосившихся заборов, поспешающие к церкви старушки в платочках и резиновых сапогах. Все они знали батюшку, любили его, помнят. И я их знаю, помню. Только путаю имена.

Останавливаю машину у церковной ограды, выпускаю наружу тебя с мамой, достаю с заднего сиденья кустик роз, завёрнутый в мокрую тряпку. Вспоминаю – в багажнике среди прочего добра должен с весны храниться твой совочек с пластмассовым ведёрком. Так оно и есть. Вручаю тебе, чтобы и ты участвовала в скромном обряде.

…Вот он, старый бревенчатый храм с голубыми куполами–луковками. Несмотря на морось, ярко, словно освещенное солнцем, блестит над ними золото крестов. Из раскрытой двери слышно пение церковного хора. Служба уже началась.