Назначенье границ

Чудо приходилось Пьетро по плечо, ужасно напоминало разбуженного на рассвете Марка, и было, как и положено сверхъестественному явлению, решительным и неудержимым. Лучших падуанских врачей, полезших на стену от негодования при слове «спорынья», обозвали недостойными трусами и заткнули длинной латинской цитатой из Тротулы Салернской. Пациентке, ее мужу, канцлеру с Пьетро и даже святому Эньяну тоже досталось — за беспечность, безалаберность и пустую трату времени. От души так досталось. В промежутках между словами окна оказались распахнуты, покрывала убраны, прибавилась стопка чистых простыней, льда прибыло втрое, а прикроватный столик заполнился фарфоровыми флаконами и пузатыми склянками.

Еще появился таз с горячей водой и вонючее мыло, которым Мария мыла руки. По самые локти, острые и шелушащиеся.

— …через год вы родите Его Высочеству крепкого здорового сына, — потом девица развернулась, — а теперь мужчин я попрошу выйти вон. Всех.

Пьетро, уже знакомый с манерами Марии, в нарушение этикета подхватил особу королевской крови под руку: упадет, неровен час, и есть с чего, и повлек в сторону выхода. Дубовая дверь с резьбой — франконские гербовые львы, стоящие на задних лапах, — захлопнулась решительно, но беззвучно. Один из изгнанных медиков устремился было к герцогу, но напоролся на ласковую предостерегающую улыбку ди Кастильоне.

— Генерал, вы хотели защищать эту… это, — у канцлера, наверное, не хватило слов. — Да от нее самой защити нас всех Пресвятая Дева!

— Кажется, — герцог, видимо, слишком волновался, чтобы скрипеть, а потому говорил спокойно и ровно, — покойного коннетабля оклеветали. Эта девушка не незаконнорожденная. Она, несомненно, родная и законная сестра генерала де ла Валле. Их же отличить невозможно.

Он уже шутит. Это хорошо, что он шутит. К сожалению, все-таки сестра. Лучше бы — соплеменница из древнего народа… только все это пустые выдумки, д'Анже прав, оба они — люди.

— Я же обещал Вашему Высочеству, что чудо вас удивит, — еще раз улыбнулся Пьетро. Уже от души.

До прихода женщины, одетой в темное платье, принцессе Урсуле было почти хорошо. Уже и не страшно совсем. Страшно, больно, стыдно было накануне, а к утру она стала пустой и прозрачной, как мартовский свет, играющий на проталинах. Сделалась легким перышком, падающим в подставленную ладонь Божию. Урсула знала, что умирает, и не боялась этого. Она выполнила свой долг, свою клятву. А с Гастоном они встретятся, совсем скоро, и там уже никто и никогда не разлучит их.

Потом пришла незнакомая женщина, а с ней — боль, которой не было и вчера, когда тело, не удержавшее плод, выплевывало его в судорогах, кровавыми сгустками, и казалось, что это никогда не кончится. Боль — и надежда, потому что чужачка по имени Мария пообещала то, на что Урсула и надеяться не могла. Потому осталось лишь стиснуть зубы и терпеть. Господь решил, что Урсуле еще рано укрываться в ладони Его и послал Марию — значит, так тому и быть.

Горечь от снадобья в пересохшей глотке, зуд в онемевших пальцах, медленный, гулкий ток крови в висках, и рвущая изнутри боль от жестокой руки, вторгшейся в чрево… всепоглощающее белое сияние, наполнившее вдруг спальню. Такое яркое, что Урсула ослепла, а нестерпимая боль ушла.

Остались только неистовый свет и пробивающийся через него голос.

— Ужаснулись, судороги и боли схватили их; мучатся, как рождающая, с изумлением смотрят друг на друга, лица у них разгорелись. Вот, приходит день Господа лютый, с гневом и пылающею яростью, чтобы сделать землю пустынею и истребить с нее грешников ее. — Голос у чтеца мягкий, чуть хрипловатый, с незнакомым выговором. Это не покойный шевалье де Сен-Омер, знает Урсула. Чтец сидит к ней спиной, силуэт почти неразличим: белое в белом, только кровь или пурпур очерчивает плечи. — Звезды небесные и светила не дают от себя света; солнце меркнет при восходе своем, и луна не сияет светом своим…

Урсула то ли плывет над землей, то ли ступает по легкому, словно пух, туману, встает за спиной чтеца. Прямо перед ней — пропасть, она парит над краем, а чтец сидит, свесив ноги вниз, и смотрит вперед.

Обрыв — уже не обрыв, а всего лишь склон холма, густо поросший белыми цветами. Тонкий аромат невозможно угадать: яблоня, лилия, жасмин или ландыши, магнолия или шиповник. Запах включает в себя их все, но он много больше. Подобное благоухание, думает Урсула, должны источать одеяния архангелов.

Там, где кончаются цветы — высокая, до неба, стена из радужно сияющего стекла. Очень хрупкая, толщиной не больше волоса. Мыльный пузырь, в который заключено все: холм, цветы, города и деревни за спиной, люди в домах и на полях, пашущие и молящиеся, сражающиеся и отдыхающие.

Через стенку мыльного пузыря видно, как снаружи бьется в нее чернота скрежещет когтями, стремится разбить, прорвать… Нет, не чудовища это вовсе — люди, блестят доспехи, сияют мечи, на лицах горделивая решимость. Земля за ними золотится спелой пшеницей. Но по пятам армии следует когтистая, алчная тьма, поглощающая все — и пашни, и самих воинов.