Не девушка, а крем-брюле

Василиса видела, что Гульназ бодрится изо всех сил, но по тому, как упорно убегал к виску ее левый глаз, Ладова понимала: еще чуть-чуть и та разревется.

– Пожалуйста, – взмолилась наконец Юлька. – Мне и так тяжело: и вы, и папа…

– Хорошо, – как-то очень скоро согласилась Гулька и, сложив ручки на животе, добавила: – Если ты не хочешь нас с Васькой видеть, ради бога!

– Не хочу, – скривилась Хазова и озвучила еще одну просьбу: периодически навещать Андрея Александровича, чтобы «ему не так тоскливо было». Больше обсуждать было нечего, но разойтись не хватало сил и до прихода ладовских родителей эти трое молча лежали на большой супружеской кровати «теть Гали с дядь Юрой» и пялились в потолок. Юлька лежала в середине, периодически посматривая то на тонкий профиль Низамовой, то на покрытую еле заметным пушком щеку Василисы.

В день отъезда Хазова подругам звонить не стала, невзирая на активные уговоры отца.

– Нет, – категорически отказалась Юлька и тенью метнулась к себе на второй этаж, чтобы в последний раз проинспектировать, не забыла ли чего. Понурый Андрей Александрович терпеливо ждал дочь, сидя на последней ступеньке винтовой лестницы, и с ненавистью смотрел на электронные часы, красным огоньком намекающие на то, что пора выходить из дома.

– Вот зачем ты едешь со мной? – по привычке съехала к нему на попе Хазова и положила голову на плечо.

– А как же? – удивился вопросу Андрей Александрович. – Устроить-то тебя в Москве надо. Может, квартиру снимем?

– Нет, – снова отказалась прислушаться к отцовским советам Хазова. – Сначала в общежитии, а там будет видно.

– Ну почему ты отказываешься от моей помощи? – посетовал Андрей Александрович. – Ты же у меня одна.

– И ты у меня один, – все-таки заплакала Юлька и обвила руками отцовскую шею.

– Один плюс один уже два, – прошептал ей в ухо старший Хазов и поднял дочь на руки: Юлька была практически невесомой.

– Поехали, дочь… Опоздаем.

Опаздывать было не в характере Хазовых, но вполне в духе Василисы, метровыми шагами рассекающей перрон в поисках подруги. Следом за ней стремительно шествовал смуглый индеец Бектимиров в белом халате санитара «Скорой помощи». Третьей семенила Гулька и внимательно вглядывалась в лица встречных прохожих.

– Вон наши! – взвизгнула она и изящно, насколько позволяло ее состояние, подкатилась к вагону с красными шторами, возле которого стояли Хазовы и бессменный водитель городского головы.

– Юлька! – бросилась к ней Гульназ и прижалась с такой силой, как будто провожала подругу на фронт.

– Дуры вы мои! – смеялась и плакала Хазова, пытаясь обнять одновременно обеих. – Приперлись все-таки!

Мужчины снисходительно наблюдали за жужжащим, словно улей, женским царством и сохраняли внешний нейтралитет, хотя все трое, пожалуй, испытывали какое-то странное волнение и даже избегали смотреть друг на друга.

– Тюрина брось, – вдруг шепнула на ухо Василисе Юлька.

– Ты про что? – порозовела Ладова, но ответила ей не Хазова, а подпрыгнувшая на месте Гулька:

– Про то! Сволочь он.

Василиса хотела сказать: «Да ладно вам», но, мельком взглянув на Андрея Александровича, тихо проронила:

– Хорошо!

– Поклянись! – Гулька дернула Василису за рукав и уставилась на Хазову в поисках поддержки. – Вот возьми и перед Юлькой поклянись, потому что она уезжает… И оставляет тебя со мной, поэтому слушайся.

– Детский сад какой-то, – выдохнула Василиса и с раздражением подумала обо всех сразу, в том числе и о старшем Хазове: «Стоит, смущает».

Готовность «бросить Тюрина» исчезла, как только за поворотом скрылся последний вагон московского поезда. И не потому, что Ладова дорожила отношениями с Ильей, а потому что их, по ее мнению, просто не было. Беременная Бектимирова считала иначе, называла Илью подлецом, Василису – дурой и сиреной вещала, что спать с мужчиной без любви безнравственно, а из любопытства безнравственно вдвойне.

– Лучше скажи, что он тебе нравится, – умоляла подругу Гулька и с надеждой смотрела в отрешенное лицо Василисы.

– Нет, – отказывалась та и ставила подружку в тупик.

– Так не бывает! – бесновалась соскучившаяся по «трагедиям» Гульназ и, сменив гнев на милость, интересовалась: – Может быть, ты мне чего-то недоговариваешь?

«Конечно, недоговариваю», – мысленно отвечала Ладова и, подобно страусу, засовывала голову в песок накопившихся щелчков по самолюбию, щедро отвешиваемых Тюриным в ее адрес.