Не говорите Альфреду

Буш-Бонтан присутствовал на лекции. Они с сэром Харальдом были старыми друзьями. Теперь они сидели на пуфе, выгибая шеи, чтобы пообщаться друг с другом.

– Превосходно, мой дорогой Харальд! Ничто не могло быть более важным и умным, чем ваше сообщение о Фашоде[119] – не зря вы получили Королевский Викторианский орден! Мне очень понравилась встреча между Китченером и Маршаном на Аргоннском фронте – когда-нибудь вам надо прочитать страницу из Киплинга, где он описывает наивную радость французских солдат, которые были очевидцами этого. Они думали, будто топор войны был зарыт навсегда, и если мы выиграем войну, les Anglais [120]станут близкими друзьями и оставят нам наши немногочисленные владения. В общем, не важно…

– Как все французы, – вежливо произнес сэр Харальд, обращаясь ко всем гостям, которые выворачивали шеи, чтобы следить за разговором, – господин премьер в своем сердце великий поборник нашей империи.

– Мы защищаем себя, как только можем, – сказал Буш-Бонтан. – Бедный Маршан, я хорошо его знал.

– Вы уже жили в Фашоде с Сумасбродкой, когда он прибыл?

– Нет. Каким бы я ни был акселератом, в полугодовалом возрасте я еще жил с родителями.

– Вы не представляете, как заинтригованы были мы все, узнав, что знаменитым французом в ее жизни был не кто иной, как вы, собственной персоной. Я всегда воображал старого таможенника с бородой и деревянной ногой.

– Вовсе нет. Веселый молодой этнограф. Доротея… была так мила…

– Я и понятия не имела, что у вас такое африканское прошлое, Жюль. Чем вы там занимались?

– В те дни я страстно увлекался этнографией. Мне удалось попасть в экспедицию Джибути – Дакар.

– О! Все становится ясно как день. Значит, это вы увезли харэрские фрески?

– Увез? Мы их обменяли.

– Любезно сообщите миссис Юнгфляйш и ее гостям, на что вы их обменяли?

– Хороший обмен – это ведь не грабеж, полагаю. Харэр приобрел несколько восхитительных настенных росписей в ранней манере вашего покорного слуги и даровитой матери вашей гостьи. Как мы были деятельны и счастливы, рисуя эти грандиозные фрески! Пожалуй, то были счастливейшие дни в моей жизни. Все были так довольны – «Фуззи-Вуззи»[121] гораздо больше предпочитали нашу живую и яркую живопись тем старым заплесневелым штукам, что находились там прежде.

– Мы не говорим «Фуззи-Вуззи», – произнес сэр Харальд.

– Правда?

– Да. Как и ваша внешняя политика, это старомодно.

– Hélas! Я старомоден, а также стар. C’est la vie, n’est-ce pas, Mees?

[122]

– Когда вы опять падете? – спросила Норти. – (Черт возьми, у меня болит шея!) Мы теперь никогда вас не видим, это скучно.

– С помощью нынешнего окружения это должно случиться со дня на день. Что вы готовите для нас, Харальд?

Сэр Харальд порозовел и выглядел виноватым. Гектор Декстер, который при слове «фрески» навострил уши, поинтересовался:

– А где харэрская роспись сейчас, господин премьер?

– Благодаря мне – в безопасности, в запасниках Лувра, где ни один человеческий глаз никогда ее не узрит.

– У меня есть клиент в Штатах, он занимается африканским искусством безупречного происхождения. Нет ли еще каких древних фресок в Харэре или его окрестностях?

– Нет, – ответил сэр Харальд, – лягушатники все умыкнули.

– Мы больше не говорим «лягушатники», – заметил Буш-Бонтан, – это старомодно, как отнятие чужих островов.

Наступило молчание. В бокалах позвякивал лед, миссис Юнгфляйш предложила всем икру. Сэр Харальд отвернулся от Буш-Бонтана к противоположной стороне пуфа и сказал:

– А сейчас, Гек, мы хотим услышать о России.

Гектор Декстер прочистил горло и заговорил нараспев:

– Мой повседневный опыт пребывания в Советской Социалистической России был запечатлен на долгоиграющей грампластинке, которая будет свободно предоставляться всем членам Североатлантического альянса. Копию вы сможете получить, подав заявку своему послу в НАТО. Я пробыл там, как вы, возможно, знаете, восемь с лишним лет, но по прошествии самой первой недели пришел к заключению, что образ жизни советского социалистического гражданина неприемлем и никогда не сможет быть приемлемым для того, кто узнал американский образ жизни. Затем мне потребовалось восемь с лишним лет, чтобы найти какой-то способ покинуть страну, с помощью которого я мог бы без проблем вывезти с собой Кэролин и юного Фостера. Для меня стало еще важнее выбраться оттуда потому, что мой сын Фостер, которому сейчас пятнадцать лет, лишь на десять пунктов не дотягивает до гения, и этот гений был бы безуспешным и излишним, иными словами, растраченным понапрасну за железным занавесом.

– Почему? Там не может быть так много гениев?