Не исчезай

– Почему? И потом, разве можно тебя… его… сравнить с Иовом? Ведь Иов не роптал. Или это философия Иова… о бессмысленности страдания? Неужели все те ужасы, что происходят с нами, вокруг нас, творимые нами, бессмысленны? Если это так, то они еще ужасней, во сто крат ужасней…

– А разве нет? Разве в природе есть смысл? Вкладывает ли природа смысл в смерть, в жизнь? И потом, Иов долго терпел, но он как раз-таки роптал, вернее, взывал… Так взыскать, как он, надо было еще уметь… Ты бы, Любочка, почитала Книгу Иова. Не все же по окраинам блуждать, надо и к истокам иногда обращаться. А насчет смысла… только тщедушный и слабый ищет смысла, оправдывает все смыслом. Прощение и забвение эгоистичны. Однажды простив, можно жить дальше, наслаждаться жизнью – и собой – в полной мере.

– Знаешь, Роберт, это звучит отвратительно – как расхожая продукция селф-хелпа.

– О-хо-хо!.. Любочка, ты меня рассмешила! Ну что ж, это хорошо, хоть на что-то я сгодился.

3

Где все те деревья, что ты посадил, – сотни, тысячи сосен и яблонь? Где твои женщины, Роберт? И где твоя Ситис, жена твоя? И где, где, где ты сам? И не только где, но и кто ты?

Разве отчаянием был он полон? Первоначально было отчаяние, и лишь затем, оставшись в одиночестве, в горе своем, не разделив горя с ней, он стал роптать? Или это был не ропот, а гнев? В ней не было гнева. Может, все дело в том, что она, Люба, мало страдала. Но ужас страдания, ужас отчаяния был. Ужас потерь. Спрашивала себя: а что, если для этого необходимы жертвы? Что, если с нее потребуют входной билет в мир, где никто никому ничего не обещает, не гарантирует? Чем она будет платить? Кем? Имеет ли право? Роберт заплатил, заплатил сполна.

Но жена его заплатила не меньше, а может, и больше. За что? Она-то за что платила? Или Элинор и есть та самая жертва? Если Ситис принесена в жертву будущему благополучию Иова, то кто он таков, этот Иов, благостный человек? А Роберт, кто он – Иов или Эдип? Но не был он слеп, он был глух. Да и не так уж глух. В старости больше играл на этом, манипулировал людьми.

Люба пытается охватить туманный мир усталыми мозгами, удивленной душой. Люба – кошка на окне. Или вьющееся растение с прихотливыми изгибами. Ветер подует – и она цепляется за то, что рядом, что покрепче, поустойчивей. А Фрост – старый дуб с облетающей листвой. Но что у них общего… Он тоже мечется между бессилием, яростью, чувством вины и еще чем-то, что Люба никак не может уловить.

Отправляясь к Хрущеву, не пытался ли уподобиться прорицателю Тиресию или Эдипу? Первый был лишен зрения по воле богов, второй – ослепил себя сам. Фрост был зряч, но – по возрасту – тугоух. Если Фрост – это Тиресий, а может, Эдип, то Элинор – Иокаста. Она тоже отдала своего ребенка. Ей-то каково?

Наивный поэт решил, что государственный муж будет внимать ему. Услышит. Вдохновится его словами, отступит, уступит Берлин, проявит великодушие. Наивный старый поэт. А государственный муж, веселый тюлень, усмотрел во всем этом заговор, заволновался. Да и послал на Кубу побольше ракет. Чтобы знали.

Глава вторая

Кошачьи хитрости

1

Запутавшаяся, очарованная Люба. Распростившись с семьей, приехала в Северный Конвей, поселилась в гостинице – не так уж надолго, всего на три дня. Но для нее это целая вечность, свобода. Одна, наедине с размышлениями, изысканиями. А может, еще и наедине со своим поэтом, если, конечно, поэт пожелает ей явиться, если разделит с ней это одиночество. Поэт явился, и Люба мечется. Жаждет внимания, понимания. Мечтает примирить два мира – реальность и мечту.

Но мы так долго подбирались к описываемой в этой главе сцене в кафе, что возникли определенные сомнения – произойдет ли наконец что-нибудь? Или так и будем ходить вокруг да около наших персонажей, двух девочек-путешественниц, сомнительного Роберта Фроста. В конце концов, кто он такой? Дух, призрак или плод больного воображения? Истинный поэт или самозванец? И для чего он нам? С какой целью бестолковый автор беспокоит почтенного джентльмена, приплетая его к вполне заурядной истории отношений двух женщин? Женщин, которые так напоминают грациозных домашних животных, прирученных, но все же гуляющих сами по себе кошек: крадутся на вкрадчивых мягких лапах, трутся о ноги, изгибают спинку – и раз! злобно бросаются на тебя со всем кошачьим коварством. Где же милосердие, так свойственное женскому полу? Доброта? Недаром старый добрый английский язык переводит слово catty не только как «кошачий», но и как «злобный, вкрадчивый, коварный» и даже «язвительный, хитрый, ехидный».

2

Но все же, все же вернемся в маленькое кафе-стекляшку, что притулилось к огромному моллу, где народ торгует и гуляет, себя показывает и в люди выходит.