Не кормите и не трогайте пеликанов

Судьба нередко закручивается как спираль и возвращает нас туда, где мы уже побывали, но с другими чувствами, другими мыслями. Дождь, кажется, перестал – в Лондоне так сыро, что не всегда понятно, идет дождь или нет. Я выбрал скамейку, но не там, где мы с Катей кормили птиц (всех, кроме пеликанов), а в глубине парка, подальше от воды. Мое внимание привлекло дерево, очень странного вида. На нем, как на рождественской елке, висели украшения. Правда, не игрушки, а белые пластиковые контейнеры, каждый размером с небольшую книгу. Я подошел, открыл один из них с любопытством и обнаружил там в самом деле книгу. Это была “Энеида” Вергилия. В следующем оказались избранные стихотворения Роберта Браунинга. “Энеида” мне никогда не нравилась. В ней из песни в песню тянулось одно и то же море, бесконечное, тяжелое, как бремя судьбы, съедающее человеческое время. И вдобавок там было все как в жизни: никаких сюжетов, а сплошные главы, состоящие из аллегорий и намеков, причем таких сложных, что мне всегда было непонятно, как можно выучить из этой поэмы хотя бы два стиха. И я выбрал книгу Роберта Браунинга, осмелившегося бросить вызов судьбе и выражавшегося куда яснее Вергилия.

В парке было пусто. Правда, иногда мимо проходили группы туристов и еще молодые женщины с детскими колясками, но это случалось редко.

– Ты сейчас где? – спросил Гвоздев.

– В Сент-Джеймсском парке… Сижу вот читаю Браунинга…

В трубке послышался треск. Гвоздев то ли закашлялся, то ли засмеялся.

– Это какого Браунинга? Который спор в Кейптауне всегда решает?

– Его самого, – сказал я.

– Короче, так, – сказал Гвоздев. – Дуй сейчас к Джеку на Тэвисток, а то он потом уйдет. Я с ним обо всем договорился…

– С кем договорился?

– Блин! С кем, с кем… С Джеком! Глухой, что ли? Ты что, Джека не знаешь? Пиши адрес, короче… У тебя есть чем записывать?

Он начал диктовать по буквам название улицы.

– Лёня, а это удобно? Здесь же вроде как не принято…

– Блин, а что тут неудобного-то? Это ж Джек!

– Ага, – сказал я.

Я еще тогда подумал, что надо бы поосторожней, что сюжеты Гвоздева всегда заканчиваются не так, как ожидалось, и не одним, а сразу несколькими финалами, на манер английских романов. Неожиданно вспомнил, как мы ездили в экспедицию-командировку на Дальний Восток. Это было в июне, в конце восьмидесятых. Поселились в студенческом общежитии во Владивостоке где-то в центре города. Сезон выдался дождливым, но мы каждый день ездили на автобусе за город. Гвоздев подолгу искал подходящую натуру, потом устраивался рисовать и делать наброски, а я обычно садился рядом с ним и читал книгу. Как-то раз – наша командировка уже заканчивалась – он сказал, что есть бабка в какой-то дальней деревне, красную икру продает, у нее зять контрабандой занимается и понемногу браконьерствует, мужики, мол, из ремонтной бригады посоветовали. Всё удовольствие, соблазнял меня Гвоздев, почти задаром, ты ей, старой дуре, пол-литра “пшеничной”, она тебе – килограмм икры.

– Видишь, – говорил он, – от этого сухого закона столько пользы. И чего все Горбачёва ругают?

Надо срочно ехать, торопил меня Гвоздев, и брать, пока сезон, мол, не закончился – икра долго ждать не будет! Уговаривать меня долго не пришлось. Мне вдруг все явилось в романтическом свете:

Чернильное небо,ночная рыбалка,

огромные сопкии бабка-гадалка.

Помню, мы два часа тряслись в автобусе, потом еще час, наверное, а то и больше шлепали по грязи от остановки под проливным дождем, пока, наконец, не вышли к той самой деревне, где еще полчаса искали одноэтажный дом, в котором проживала бабка. Договорились быстро, несмотря на пожилой бабкин возраст, – с нас литр водяры, с нее икра – два кило. Бабуля даже обещала “навалить с походом”. Что это означало, я не знал, а спросить постеснялся. Кастрюлю мы с собой захватили. Ведро с икрой, принесенное из погреба, находилось теперь перед нами в полутемных сенях, и бабка неловко перекладывала из нее в нашу кастрюлю долгожданную икру. Гвоздев стоял неподвижно, скрестив по-наполеоновски руки, и внимательно наблюдал за ее движениями. А я разглядывал бутылки с водкой, которые держал в руках, переминался с ноги на ногу: в кроссовках неприличными детородными звуками сочно чавкала вода, свитер под курткой и джинсы тоже были насквозь мокрыми, и белье неприятно липло к телу, словно стараясь в него проникнуть. Я пытался отвлечься, стал слушать, как стучит дождь, и представлял себе крупные дождевые капли, летящие из света в тень, романтический поцелуй под дождем в ненастный день у околицы и вечную любовь до гроба, которая непременно случится в моей жизни, пока мои размышления внезапно не прервал голос Гвоздева.

– Слышь, бабуля! – громко позвал он. – Стесняюсь спросить, короче, а чего это у тебя за тряпки на руках?

И тут только я заметил, что ладони бабки были чем-то неопрятно обмотаны – то ли побуревшими от времени бинтами, то ли действительно тряпками.