Не кысь

Тих будь он,Благ твой сон,Как тех, кто пал,Не наш – сквозь стон!

Перевод изумительно дословный, а толку-то? В оригинале – благодаря долгим гласным – горестно-колыбельная, рыдающая, раскачивающаяся интонация; единственное неслужебное слово с краткой, «отрывистой» гласной – fell, – «пал». Обрыв, конец, смерть. Слова же с долгими, протяжными гласными рисуют различные длительности: и неспокойный сон, и глубину, и долгий плач. (Интересно, что у всех этих слов есть фонетические пары: slip, dip, whip, – с совершенно иным, понятно, значением, – тут и гласный краткий, и действие куда более стремительное.) В русском же языке от долготы гласного смысл слова не меняется, а потому все гласные в переводе воспринимаются как краткие, а потому и перевод похож не на плавное течение потока, а на бег астматиков в мешках.

Но на чужой манер хлеб русский не родится: звуковая экономия русскому языку противопоказана. Сколько бы эфиоп ни примерял кимоно, у него всегда будут торчать из-под подола ноги – свои, а не липовые. Впрочем, мы – «старинные люди, мой батюшка», новое же поколение склоняется к иному варианту русского языка, не такому сладостному, как прежний, но вполне пригодному для простой коммуникации. Его главные признаки – обмеление словаря в сочетании со словесными огрызками. Например: сцена в ресторане.

Клиент

Дай суп.

Официант

Вот суп.

Клиент

Суп – крут?

Официант

Крут плюс.

Клиент (ест)

Э?!?!

Официант

М?

Клиент

Суп не крут.

Официант

Нет? Как не крут? Ну, клёв.

Клиент

Не клёв. Суп – вон.

Официант

Что ж… С вас бакс.

Клиент

Пшел в пень! Вот руп плюс.

Официант

Зря. Руп – дрянь. Дай бакс.

Клиент

Хрен!

Официант

Дам в глаз плюс. Бакс дай!

Клиент

На!

сам бьет в глаз плюс

Официант

Ык!

Клиент

Ха! Бакс – мой.

поспешно убегает

Язык этот пригоден не только для скупых на слово господ, но и для прелестных, чирикающих дам. Вот, скажем, сцена в парикмахерской – непридуманная.

входит дама с модным журналом в руках

Знакомая парикмахерша

Что?

Дама

Стричь.

Парикмахерша

Как?

Дама

Как тут. Под бокс.

показывает разворот журнала

Парикмахерша(одобрительно)

Бокс крут.

Дама

Ну.

Парикмахерша(стрижет)

Ну как Кипр?

Дама(оживляясь)

О, Кипр клёв! Пляж, бар – сплошь плюш; сок, джин, дринк. Как ночь – муж в душ, дочь – прочь, тут грек Макс – тук-тук! – враз секс, кекс, бакс, крекс, фекс, пеке. Вот так-с!

Парикмахерша(завистливо)

А в загс? Ждем-с?

Дама

Макс – в загс? Грек – в брак? Аи, чушь.

обе задумываются над жизнью

Парикмахерша

Как муж?

Дама

Мы врозь.

Парикмахерша

Брось!

Дама(вздыхает)

Муж лыс. Как мяч.

Парикмахерша

Пусть трет лук в плешь.

Дама

Тёр. Весь год.

Парикмахерша

Ну? Хоть пух рос?

Дама

Рос, но вонь!.. А секс – эх!.. Не клёв.

Парикмахерша(внезапно)

Аи!!! Брысь!!! Тварь!!!

Дама

Что?!..

Парикмахерша

Вошь!

визг, паника

Маникюрша(из своего угла, философски)

Вот вам Кипр… Как наш Крым… Уж где юг, там вошь! А то: пляж… Вот мой зять…

(На этом поспешно убежал ваш автор.)

1998 год

Петербург

Чужие сны

Петербург строился не для нас. Не для меня. Мы все там чужие: и мужчины, и женщины, и надменное начальство в карете ли, в «Мерседесе» ли, наивно думающее, что ему хоть что-нибудь здесь принадлежит, и простой пешеход, всегда облитый водою из-под начальственных колес, закиданный комьями желтого снега из-под копыт административного рысака. В Петербурге ты всегда облит и закидан – погода такая. Недаром раз в год, чтобы ты не забывался, сама река легко и гневно выходит из берегов и показывает тебе кузькину мать.

Некогда Петр Великий съездил в Амстердам, постоял на деревянных мостиках над серой рябью каналов, вдохнул запах гниющих свай, рыбьей чешуи, водяного холода. Стеклянные, выпуклые глаза вобрали желтый негаснущий свет морского заката, мокрый цвет баркасов, шелковую зеленую гниль, живущую на досках, над краем воды. И ослепли.

С тех пор он видел сны. Вода и ее переменчивый цвет, ее обманные облики вошли в его сны и притворялись небесным городом, – золото на голубом, зеленое на черном. Водяные улицы – зыбкие, как и полагается; водяные стены, водяные шпили, водяные купола. На улицах – водянистые, голубоватые лица жителей. Царь построил город своего сна, а потом умер, по слухам, от водянки; по другим же слухам, простудился, спасая тонущих рыбаков.

Он-то умер, а город-то остался, и вот жить нам теперь в чужом сне.