Не мешки

Накануне праздника Пасхи мой суровый внутренний пастор ходит, криво ухмыляясь, повторяет: «Это чрезвычайно поучительная история о том, как приличные, социально-адаптированные люди убили Бога за недостаточно социально-одобряемое поведение. Бога, Карл!»

Забавно, что одна из основных (непроговариваемых, но очевидных) интенций этой прекрасной, оптимистичной религии выглядит следующим образом: мы тута самого Бога распять не постеснялись, а всех остальных замучить – рука не дрогнет вообще.

Ещё более забавно, что история Христа, в сущности, очень похожа на истории лучших художников-модернистов: сначала никто ничего не понял, только враждебно таращились, потом художник помер, пришли чужие хитрожопые дяди и скумекали, как на этом непонятном сделать гешефт. Ну и покушали хорошо со своими детками, до сих пор, собственно, кушают, умнички такие.

Например, свобода воли

История предательства Иуды – это же не о том, как на Иуде держалась вся система безопасности Иисуса с товарищами, и он, сцуко предатель, всех подвёл. С точки зрения следствия, Иуда – фигура не особо значительная, даже отчасти избыточная, прекрасно справились бы без него. История Иуды имеет значение только для самого Иуды. Это история о том, как некто имел счастье приблизиться к чуду с такой огромной буквы «Ч», что одна эта буква больше того, что способен вместить человек. Но этот счастливчик приблизился, долго был рядом, стоял рядом с чудом, дышал с ним одним воздухом, ощущал его прикосновения, ел за одним столом. То есть, нечто вообще совершенно немыслимое с ним случилось, и он в этом немыслимом (этим немыслимым) долго жил, а потом променял его на социальные плюшки (деньги – чрезвычайно удачный символ социальной плюшки, сами по себе они не хороши и не плохи; то есть, когда деньги занимают подобающее им место в индивидуальной системе ценностей, они просто прекрасны, а когда занимают неподобающее им место, тогда, извините, нет).

Короче, если отбросить в сторону следственные формальности и посмотреть на суть происшествия с тридцатью серебрениками, бедняга Иуда никого толком не предал, кроме той (единственно важной, даже так – единственно безусловно существующей) бессмертной части себя, которая жаждала чуда. И, кстати, оказалась достаточно крутой, чтобы его получить и долго быть рядом и даже внутри этого чуда. То есть вот уж кому реально было что терять, и потерял же! Ну, трындец.

Если смотреть на эту историю беспристрастно, может показаться, что бедняга Иуда вообще ничего не решал и не выбирал: история Иисуса должна была прийти к такому финалу, к какому пришла, Иуда стал инструментом судьбы, а от такой обязанности не отвертишься. Так вот, на самом деле ещё как отвертишься. Мы все – инструменты судьбы, но в том и заключается свобода воли, что каждый может отказаться быть её пыточным инструментом, орудием казни, или просто поганой вонючей метлой. Инструментов у судьбы завались сколько, она как-нибудь справится. А самое главное – вот уж сюрприз так сюрприз! – когда инструменты массово отказываются быть инструментами пыток и казней, судьба говорит: «Ладно, вычёркиваем этот пункт из меню», – и реально вычёркивает. Если никто на планете не готов работать в концлагере, то и не будет концлагерей (а пока есть кому, будут, даже если формально запрещены – в концлагерь просто превращается всё остальное, что под руку потенциальным работничкам попадёт). В этом смысле на каждом живом человеке лежит священная ответственность перед ходом истории, или как ещё можно назвать это движение общего колеса судьбы: наша свобода воли распространяется только на наши решения и поступки, но при этом мы всегда делаем выбор, на кого работаем. Кто мы, с кем мы.

История Иуды стала известной благодаря масштабу чуда, от которого он внятно и даже демонстративно отказался в пользу социальной успешности; на самом деле, подобные истории происходят практически со всеми, каждый день, и со стороны совсем не выглядят ужасающими. Формально никто никого за деньги на казнь не сдаёт – просто в силу устройства цивилизованного общества. Но по сути, каждый день миллионы микро-иуд делают свободный выбор предавать своё самое сокровенное, обменивать озаривший их звёздный свет на понятные социальные микро-блага, и сами не замечают, как жизнь становится меланхоличной прогулкой по осиновой роще, где нет ничего, кроме, извините, осин.

В таких случаях принято говорить: господь им судья, – но штука в том, что нет. Больше не Он.

Насморк

Меня одолела простуда; дело собственно не в простуде, а в наблюдении: когда организм борет насморк, первой возвращается способность чувствовать неприятные запахи (и в таком альтернативно просветлённом состоянии можно провести несколько… эээ… душеспасительных дней). Логика организма понятна, он первобытно-общинный, в смысле, пещерный, для него неприятные запахи все про опасности, и когда возможности восприятия запахов ограничены, он выбирает не наслаждаться безобидными приятными ароматами, а быть настороже.