Не оглядывайся назад!..

После второй стопки у Валентина Семёновича словно прорвало плотину, до поры до времени сдерживающую его словесный поток, отчего дальнейшее наше общение проходило в основном уже в режиме затяжного монолога…

– Здесь, в этой глуши, я совершенно отвык от общения с нормальными людьми, – сетовал Выхин…

Из его затяжного рассказа о себе выпирало «резюме» о том, что он – Валентин Семёнович, закопал свой недюжинный талант учёного, пожертвовав всем ради любви…

Из его сбивчивого повествования я уяснил, что он в своё время окончил институт в Хабаровске, после окончания которого работал на Таймыре, изучая «феномен северного сияния». Успешно защитив кандидатскую диссертацию в Питере, там же, в институте, где защищался, остался работать. Однако стал часто прихварывать, а в дальнейшем и вообще – «серьёзно страдать лёгкими».

– Всё-таки, климат там гнилой, – констатировал Валентин Семёнович грустно. – Вот для поправки здоровья («значит, всё-таки здоровье – первопричина, а не любовь») сюда, на вольные морские воздуха и перебрался. К тому же со своей второй женой в Питере я развёлся… Надоели скандалы… А здесь, на краю Ойкумены, можно сказать, судьбу свою встретил.

Он перевёл взгляд на Настю, которая по-прежнему сидела с пунцовыми щеками. И непонятно было – то ли это естественный её румянец во всю щёку, то ли краска неловкости, смущения, стыда?.. Тем более, как явствовало из рассказа Валентина Семёновича, Настя была не первой, а уже третьей его «судьбой».

Первая «судьба» оказалась «ошибкой молодости», «ещё в студенчестве», в Хабаровске. Вторая – избалованной взбалмашной петербурженкой, неспособной понять и оценить широту взглядов гения из провинции, постоянно упрекающая его как раз в узости интересов и постоянном отсутствии средств «для нормального, человеческого существования». И только Анастасию он, по-видимому, считал пока самой судьбоносной из всех его избранниц.

– Ну что? Ещё по одной? – протянул руку к фляжке. – За женщин!

Он снова начал разливать нам, потому что стопка Анастасии со «сладеньким домашним вином», как я заметил, так и осталась нетронутой. Она лишь слегка пригубила её, а ещё точнее – едва коснулась краёв губами.

Вошёл дед Нормайкин и молча, но шумно уселся на лавку в углу.

– Может, чего-нибудь скушаете, папа? – спросила его Настя.

– Да некогда рассиживаться, – недовольно ответил тот, адресуя свою реплику, скорее всего, зятю.

– Настенька, золотко, ну за себя-то хотя бы стопочку надо выпить обязательно! – словно вовсе не замечая присутствия Нормайкина, стал упрашивать жену Валентин Семёнович, поблескивая хмельными глазками.

– Да, это-то как раз и не обязательно, – крякнул из своего угла отец Насти. – Дурное дело – не хитрое… Так едем, што ли?! – обратился он к Юрке. – Или я весь бутор домой отвезу, а завтра с утра доставлю вас куда надо.

– Да нет уж, не будем откладывать. Поедем, – завинчивая крышку фляжки и как-то по-особому взглянув на Настю, ответил мой напарник. Но чувствовалось, что уезжать ему сейчас совсем не хочется.

– У-уу, битюг противный, – прошипел уже в сенях вышедший проводить нас Валентин Семёнович, обращая свой затаённый гнев на тестя. – Такую компанию сломал.

И чувствовалось, что спор у них с Нормайкиным о чём-то нам неведомом, уже давнишний и, кажется, не шуточный.

Настя, в овчинном полушубке, накинутом на плечи, через некоторое время также вышла на крыльцо.

Вроде бы обращаясь к нам обоим, но глядя только на Юрку, таким же, каким он глядел на неё – особенным взглядом, когда взоры говорят гораздо больше, чем слова, она сказала:

– На обратном пути – милости просим к нам… – на секунду запнулась, но тут же продолжила: – С Валентином Семёновичем в гости…

Мне даже показалось, что Анастасия отвесит сейчас земной поклон, по старинному русскому обычаю. И у неё это получилось бы вполне естественно.

– …Хорошим людям – всегда рады, – договорила она и, повернувшись, скрылась за дверью.

Я заметил, что после её слов Валентин Семёнович, поочерёдно пожимающий холодной мокрой ладонью нам «на прощание» руки, будто бы мгновенно отрезвел и был скорее зол, чем благодушен, каким казался за столом.

Мотор мотоцикла, оказавшегося послевоенным «трофейным» «харлеем», неведомо как попавшим сюда, докуда война не докатилась, работал ровно, без натуги, словно убаюкивая меня своим однообразным гудом.

Сани, в которых я полулежал, опираясь на локоть, чтобы видеть окружающее, плавно, без рывков, тянулись за ним по мягкому свежему снегу, оставляя позади себя параллельные следы полозьев.

«Параллельные миры – судьбы параллельные…» – отчего-то вдруг подумалось мне, когда я, глядя на них, одновременно вспомнил и Настю.

Повернув голову, взглянул на Юрку, сидящего, как за каменной стеной, за широкой спиной деда Нормайкина на заднем сиденье мотоцикла. Впрочем, Юркина спина была немногим уже дедовой, и это почему-то порадовало меня.

Я вновь вернулся в исходное положение – лицом назад, в прошлое, как Двуликий Янус, и продолжил созерцать всё то, что мы оставляли за спиной. Заснеженную широкую реку меж невысоких гор, кое-где, впрочем, сжатую отвесными скалами…