Не от мира сего

Соловей мутным взглядом обвел людей вокруг, на ком-то остановился, кому-то даже подмигнул здоровым глазом, словно собираясь с духом, и упал с помоста наземь. Там он посучил немного ногами, побулькал кровью из горла, поцарапал камни мостовой пальцами рук и помер. Не мудрено — меч, застрявший где-то посреди шеи, хоть и не отрубил голову, но далее разглагольствовать не позволил. Силы смахнуть с могучей выи башку были, вот навыков — никаких. Поэтому не вышло эффектного обезглавливания, так — убожество, только людей поблизости кровью запятнало.

— Суд окончен, — прокричал богато одетый человек, только что утративший из рук свой дорогой меч. — Все свободны.

Народ возроптал, сначала глухо, потом все громче. Уже отдельные выкрики, типа "Долой!", "Мочи козлов!" начали срывать эхо среди стен кремля, уже стражники и босяки-голь перекатная воодушевлялись предстоящей смутой, как князь Александр прокричал со своего места:

— Держи вора! Лови Илейку Нурманина!

Конечно, самое главное в любой смуте — ее возглавить. Тогда и живым можно остаться, да и прибыль с этого поиметь.

— Вяжи Нурманца! — закричал кто-то. Его крик подхватили, пришли в движение в поисках неведомого Илейки Нурманца, поплескались среди площади, перевернули несколько телег, разбили задний двор трактира, упились брагой и разошлись по своим домам. Несколько человек, как водится, пришибли насмерть, но это так, мелочи — сведение старых счетов.

А Сампса в это время уже давным-давно сидел в одной из торговых лавок Садка, пил пиво и посмеивался в бороду. Едва какой-то очередной князь зарубил Соловья, он швырнул чуть придушенного плешивого князя Володю в толпу, а сам, наклонив голову, двинулся на выход. Передал остолбеневшему видлицкому вознице полученные куны, наказал бросить телегу и с лошадями, своей и Сампсы, выбираться за город на берег Волхова. Тому два раза повторять не пришлось.

Сам же ушел в приоткрытую дверь, которую держал Садко. Надо было переждать до сумерек, пока народ не успокоится. Да и тем для разговоров было достаточно: о многом хотел узнать хитрый новгородский купец.

— Ну и балаган эта ваша хваленая Правда! — сказал Сампса.

— Любой суд всегда был, есть и всегда будет балаганом! — пожал плечами Садко, подливая в стаканы бражку. — Судьи-то кто?

10. Начало пути

Илейко двигался на север. Все ближе делалась загадочная Pohjola (Север, в переводе, примечание автора). Все дальше Новгород, где его — ни сном, ни духом — ловили, как государственного преступника.

Все богатство, отнятое у разбойников он забрал тут же, по расставанию с Сампсой. По весу получалось вполне прилично. С собой таскать было нецелесообразно, оставлять под камнем — глупо. Он еще не знал, что хитрый церковный делец Игнатий Лойола придумал для крестоносцев целую систему ростовщичества, когда за процент малый каждый мог сдать на хранение свои сокровища, чтобы потом где-нибудь в другом месте снять со своего "счета" необходимые средства. Учила Библия не давать деньги в рост, но, видимо, некоторые попы читали ее задом-наперед. Да все равно, если бы знал, святошам бы свои, добытые в неравной борьбе, средства не доверил. Что есть — то есть!

Поэтому он к утру добрался до Леонидова креста, вырыл под ним ямку и опустил в нее мешочек. Самый лучший способ хранения — это довериться Земле. Она распорядится, что важнее: сохранить, или отторгнуть.

Уже закапывая, вспомнил, что дома всегда мечтал зарыть свой клад в корнях "аполлоновских" сторуких сосен, чтобы вырыть через год. Посмотреть, что из этого выйдет, очистятся ли деньги от скверны. Да мешали всегда три обстоятельства: первое — он не мог ходить, второе — у него не было денег и третье — деньги вряд ли чем можно очистить. Людская жадность настолько въедлива, что нужны не одни десятилетия, чтобы она впиталась землей. А удастся подобное — ценность денег пропадет, как таковая. Жадность и деньги — взаимодополняющие понятия.

То же самое и с драгоценностями, только сюда добавляется еще и алчность.

Зараза, как показалось, тоже вздохнула с облегчением, когда они отъехали от разоренного Соловьиного гнезда на достаточное расстояние. Вся природа там испоганилась человеческими страданиями и злобой. Зарастет пожарище крапивой, покроется кустами и деревьями, но призраки убиенных разбойников по ночам будут донимать припозднившихся путников своими вздохами и тоскливыми воплями. И пуще всех будет выть поганый пес Дихмат — он уже при жизни отрепетировал и поставил себе голос: "Аааа-ааа!"

Однако вокруг расцветала жизнь броской зеленью грядущего лета, душевными перепевами пернатых певцов и ласковым ветерком, который гладил по волосам. Чуть ли не под копыта лошади выскакивали лисы, досадливо щелкали треугольными пастями и убегали в заросли какой-то кошачьей поступью: подняв плечи и часто-часто семеня лапами. Лисий край, что ли? Илейко поймал себя на мысли, что совсем не думает ни о прошедшей битве, ни о расставании с Сампсой. Вообще ни о чем не думает. А это плохо.