Не от мира сего-3

Дюк Стефан достиг Нормандии. Его рассуждения о слабости и силе не позволили ему, вернувшись из Ливонии[3], осесть дома, приблизиться к королевскому двору, сходить в очередной крестовый поход, наконец. Поиски легендарного Артура он не бросил, но они снова привели его к Англии, откуда он планировал отправиться к фьордам Норвегии.

Вообще-то Артура, как такового, он уже не искал. Ему вдруг сделался интересен сам поиск, потому что изначальная, рыцарская, идея познания кумира детства рождала вопросы, на которые было крайне затруднительно давать ответы. Нет, конечно, мудрые государственные мужи на любой вопросительный знак всегда выдавали восклицательный, но это было, быть может, достаточно для толпы, или их самих, или их подобных, но Стефану как-то не подходило.

Любимая женщина, которую он себе придумал, почему-то не разделяла его взглядов. Даже больше — она их считала очень вредными. И Стефан не удивился однажды, почувствовав, что идти к ней ему не хочется, что хочется вновь двинуться в путь, пока еще время не обрушило на его плечи тяжкую старость. Задумываться о своей старческой немощи вовсе не хотелось, поэтому он, ни с кем не простившись, исчез из своих имений. Они прекрасно обходились без него, да и рыцарь научился довольствоваться тем малым, что может предложить далекий путь к не менее далекой цели.

По дороге зарабатывать на хлеб насущный получалось вполне по силам, его титул позволял быть вхожим во многие аристократические дома по всей Европе. Вот только эти аристократы почему-то мельчали, делались зависимыми от берущихся неизвестно откуда баронов неизвестных кровей, спесивых и заносчивых священнослужителей, проповедовавших какие-то с ног на голову перевернутые истины.

Ну что же, доказывать свою точку зрения Стефан уже никому не собирался, в провокационных разговорах, заводимых к месту и нет, отмалчивался и шел себе дальше.

Однажды к нему в попутчики попал высокий лив, представившийся Чурилой Пленковичем. Точнее, встретились они на постоялом дворе, друг на друга разок взглянули, а потом, вдруг, сделались хорошими знакомыми: хлеб преломили, вина выпили, о погоде поговорили.

   — Встает Чурило ранешенько,   Умывается Пленкович белешенько,   Улицами идет, переулками.   Под ним травка-муравка не топчется,   Лазоревый цветик не ломится.

   Желтыми кудрями потряхивает:   Желты-то кудри рассыпаются,   Бывскатен жемчуг раскатается.   Где девушки глядят — заборы трещат,   Где молодушки глядят — оконенки звенят,

   Стары бабы глядят — прялицы ломят.   Половина Чурилушке отказывает,    А другая Чурилушке приказывает[4],

- пропел Чурило, отбивая себе ритм хлопками ладоней по бедрам. Причем, не по своим, а тем, что представила для лучшего звучания некая дама, подсевшая к ним за стол. Дама щурилась и гладила лива по крутому покатому плечу.

— Это что такое? — удивился Стефан.

— Хоть вы, ваша светлость, и из герцогов будете, но мало что в музыке понимаете, — сказала другая дама, что приклонила свою голову к плечу рыцаря. — Это дело поправимое.

И она бархатным голосом тихо запела:

— На речке, на речке, на том бережочке, мыла Марусенька белые ножки…

— Да, — сказал Чурило. — Чтоб так петь, надо заново родиться.

— Нет, — покачала головой его соседка. — Чтоб так петь, надо просто найти тех, кому это можно спеть. То есть, признательных слушателей.

И Чуриле, и Дюку петь было можно. Они считались признательными слушателями, не пытались фальшиво восхищаться, говорить напыщенные слова, просто молча внимали и роняли скупые мужские слезы себе в рукава. Вечер переставал быть томным, они сообща в четыре глотки, уже не приглушая своих голосов, затянули: