Не от мира сего-4

Дальнейший поход к Риму прошел без эксцессов. Казалось, потрясения и испытания, выдержанные в Смоленских грязях, исчерпали меру приключений, выделенные им. Лихие люди им больше по пути не попадались, нелюди держались от них подальше, разве что ступица колеса телеги однажды потребовала ремонта - вот и вся незадача.

- А я, честно говоря, полагал, что эта самая Маришка - и есть настоящая ведьма, - сказал однажды Добрыша.

- Разве бывают ненастоящие? - вздохнул Василий. Встреча с панночкой здорово потрясла его. Можно даже сказать, сначала возвысила над всем этим суетным миром, а потом прибила, как муравья внезапно рухнувшим на него деревом: жить можно, но куда ни дернись - везде тяжесть. Затосковал он, чего раньше с ним не случалось.

То ли склад характера, то ли специфическая профессия - быть всегда в разъездах - привели к тому, что семейная жизнь у него не задалась. Никто не хотел связывать себя с ним, как и с его тезкой Васькой Буслаевым.

Но Буслай был человеком с распахнутой душой, даже, чересчур распахнутой, что делало его присутствие несколько неуместным среди людей подверженных эгоизму, в большей или меньшей степени. Вот Буслаев и метался по жизни, как пес на привязи: то в одну сторону, то в другую, но убежать совсем - цепь не позволяет. Привязью для него были честность и доброта.

А Василий Казимирович редко испытывал терзания от каких-то моральных травм: ну, надул кого-то - эка беда, издержки профессии. Главное - довести дело до конца. А потом - забыл, и хоть трава не расти.

Но Маришку забыть не удавалось.

- Ну, будет она красивой еще десять лет, двадцать лет, может, тридцать, - пробормотал вслух Вася, словно что-то кому-то доказывая. - Потом все равно постареет.

- А ты останешься вечно молодым, - хмыкнул Добрыша.

- Да не в этом дело, - махнул рукой Казимирович.

- А в чем?

- Да ни в чем. За другого она меня принимает, понимаешь ты?

- Конечно, понимаю, - пожал плечами лив.

- Эх, что ты понимаешь! - вздохнул Вася. - Для нее я - Илейко Нурманин.

- С чего это, вдруг? - удивился Никитич.

- Так уж вышло: представлял тебя, как тогда - с шляхтичами. А получилось, что - себя.

Добрыша ничего на это не сказал. Маришка, конечно, была великолепна. Но в этом великолепии было для него что-то чужеродное, с чем бы ему ни хотелось мириться. Вот Настенька Миколы Селяниновича - это другое дело, она, пожалуй, даже гораздо желаннее, чем гордая поляница.

- Знаешь, Вася, - Добрыше захотелось сменить тему разговора. - Те твари, что грызли атамана - он их еще волколаками обозвал - вероятно, пришли вслед за червем. Никакие они не оборотни, ни, тем более, "заклятые". Землей они пахли, будто сами норы копали.

- А кто же они тогда?

- Говорят, есть такие "дивьи люди", - охотно заговорил Добрыша. - На Валааме их видят, порой, вблизи Ловозера, словом, где древность.

- И норы, - добавил Вася.

- Точно. Где живут все великие Змеи - доподлинно неизвестно. Наверно, в Нави. Так не одни они там обитают-то, наверно. Вырвется, положим, Гидра на свободу, то есть, к нам - а за ней еще кто-нибудь устремится. Побаловаться в другой жизни, сожрать кого-нибудь, или помучить. Норы-то черви, либо змии за собой не заделывают, разве что в особых случаях. Нет препятствий для перемещения.

Ливонец вспомнил о Тугарине-змее, как называли на Латынской дороге то ли Гидру, то ли еще кого. Скорее всего, шляхтичей. Они и шипят, и вредят, но к настоящим Гадам отношение не имеют. Зато Маришкино зеркало - имеет.

Свойство у него такое - не показывать то, что ожидаешь увидеть. Иногда оно выпуклое, иногда - вогнутое, в зависимости от погодных условий. Да и сделано оно без всяких стекол и амальгамы - тонкий полированный лист неизвестного сплава железа. Маришка обмолвилась, что именно лицезрение зеркала позволяет предугадывать, когда появится Гидра. Тогда надо выходить на банду шляхтичей, потому что, в основном, они занимались поставкой упитанных, живых и невредимых внешне привлекательных мужчин.

Насмотрится панночка в зеркало, налюбуется собой, и ну, голову терять. Муж-то сгинул, подлец этакий. Ходил с синей бородой и беззащитных девушек манерами и содержанием их семей охмурял. Доохмурялся: в пылу межполовой полемики перевернулся вместе с кроватью, только его и видели. Зато вместо себя оставил в тайном подвале в специальной клети некоторое количество алых, как кровь, рубинов.

С той поры и завелся порядок: сраженный чарами чуть помятый шляхтичами кавалер, внезапно вспыхивающая любовь, кровать, переворачивающаяся в некоторый момент, время для того, чтобы прийти в себя, а не болтаться в голом виде по ночному дому, утренний поход в подвал, где в огороженной нише лежит, посверкивая, горка алмазов, или иных драгоценных камней, а иногда и кусок золота величиной с кулак.

Шляхтичи от денег никогда не отказывались, но также никогда они не отказывали себе в удовольствии распускать в родных имениях слухи о ведьминой усадьбе. Того и гляди, прибежит воинственная голытьба, подстрекаемая жадными смердами, запалит запалку - и поминай, как звали. Ничего не останется, только смрад и разрушение.