Не от мира сего

Неудивительно, что поначалу духовный мир открывался Глебу через эстетические формы. Он пишет: «В раннем детстве я испытал высокую любовь — то ощущение прекрасного, от которого мурашки бегут по спине. Мне было тогда лет 8–10, и скорее всего, навеяли эту любовь напевы и картины природы. Я любил ходить по лесу и собирать букеты цветов. Помню ярко–голубое озеро, множество высоких желтых цветов. Там, в полдень, я впервые услышал жаворонка, он почти застыл в воздухе и только изредка взовьется в небеса или упадет к воде. Пел он неописуемо хорошо. Я замер на месте, красота пронизала всё мое существо. Тогда‑то я и испытал мощный, стихийный, всепоглощающий приток вдохновения и понял, что это — любовь. Была ли это любовь к жизни или жизнь сама казалась мне любовью? Нечто похожее я позднее нашел у Вордсворта: «ярко–желтое безбрежье отражающихся в воде цветов, их колышет ветер, а весеннем небе парит жаворонок, он поет песнь солнцу! В тот момент я почувствовал Бога, Его любовь». Позже я потерял это осязание свободы наедине с природой, вернулось оно лишь десять лет спустя, когда я вновь обрел Господа и любовь».

ВО ВРЕМЯ второй мировой войны Глеб с сестрой и овдовевшей матерью были эвакуированы в Германию, где жили в бедности и неопределенности в лагерях для беженцев. В 1949 году им удалось эмигрировать в Америку, но и там их поджидали лишения. Мать заболела, и 17–летнему Глебу, помимо учебы в школе музыки и искусств в Нью–Йорке, приходилось много работать, чтобы прокормить больную мать и младшую сестру, страдавшую эпилепсией.

Учась в колледже в Бостоне, Глеб, как и Евгений, вступил в период отчаянных душевных поисков. Его мать, из русской инетллигенции, не взрастила его в уповании на Бога. Тяготы и заботы рано легли на его плечи. Он мечтал о направляющей руке и клял судьбу, лишившую его отца. Его мучил вопрос: почему столько сил приходится полагать, дабы прокормить себя и семью? Он признавался: «Я замышлял самоубийство. Мой бунт был не сродни модным капризам битника 50–х годов, богатого мальчика, который, по выражению Толстого, «бесился с жиру». Нет, я страдал, потому что не знал ответа на вопросы, которые казались жизненно важными. Я хотел жить, но должен был знать зачем. Только потому, что родился? Чтобы бесцельно страдать и умереть? Я не просил рождения! Я хотел жить, но уже впал в отчаяние: всё представлялось невыносимо отвратительным. Какое‑то поистине бесовское безразличие охватило меня, подавив даже естественный страх. Это можно назвать «тихим ужасом». Лишь прошедший через такое способен понять и помочь молодым людям, стоящим, как некогда я, на пороге самоубийства. Мне тогда не исполнилось и 20–ти лет».

Только милостью Божией вышел он из такого состояния. Он уже стоял на мосту в Бостоне, помышляя свести счеты с жизнью, как вдруг в памяти всплыли несколько цветных картинок святого, знакомого еще с детства — преподобного Сергия Радонежского. Этот русский подвижник XIV века жил так, как устроил Творец — с Богом в сердце, в объятиях природы. И тоненькая мысль пронзила Глеба: «Попробуй, а вдруг эта простая идеальная жизнь вдали от мирской суеты, в гармонии с природой и есть реальность? Если же и это обман, бред, «опиум для народа» — тогда покончи с жизнью.» Это было перед Рождеством.

В тот же вечер еще один случай отодвинул его от пропасти. Он, замерзший и промокший, плелся по улице, называвшейся Дорогой Симфонии, что в Бостоне. Неожиданно к нему подошел незнакомый человек и предложил билет в Концертный зал, где давали «Мессию» Генделя. Величественный хор «Аллилуйя» воззвал напрямую к его душе, Глеб рыдал от радости и ликования в этой музыке. Благодаря высокому искусству и всепроникающей красоте он начал постигать — не умственно и не логически, — что человек есть дух и что цель его долгих поисков проста — это Бог.

Но только когда Глеб побывал в русском монастыре — всё окончательно прояснилось и стало на свои места. Он впервые столкнулся с верой отцов в ее полной славе. Вспоминая, как приехал в монастырскую церковь в Вербное воскресенье, он пишет: «Когда отворились Царские врата на всенощной Входа Господня во Иерусалим и я услышал величественный громогласный хор, поющий антифоном по обеим сторонам алтаря, я испытал вновь то восхитительное чувство, что и пре генделевской «Аллилуйе», — чувство, которое я тщетно искал во многих церквях, но нашел только сейчас — и оно покорило мое сердце! Я родился заново для жизни во Христе!»