Однажды ночью мы гуляли по пляжу в Тихой роще. Погода стояла теплая, и воздух переливался ароматами цветущих олеандров. Море волновалось, светила яркая луна. И тут я ощутил, как взволнован мой приятель. Я уже приготовился ловить откровения его тонкой души. Но ошибся — и на этот раз он остался замкнут и наглухо «застегнут». Все попытки проникнуть в его мир, столь похожий на мой, не удавались, и поэтому я решил сделать шаг первым и обнажить свое сердце, в коем находили себе место великие тайнозрители Божественного мира — подвижники, причем некоторые из них мне были лично знакомы и чрезвычайно дороги. Я трепетал от волнения, когда рассказывал ему об оптинских, валаамских и афонских подвижниках. А он, хотя и молчал, слушал увлеченно, и, к великому удивлению, я почувствовал, что всё это уже ему хорошо знакомо. Не сами факты, нет, — но дух, двигавший этими людьми, дух, столь чуждый нашей холодной современной материалистической реальности и прозаичности американской жизни. Он уже
Конечно, я был счастлив и, конечно, видел, что мой собеседник жадно набирается из сокровищницы неотмирных тайн, понимает глубину и сложность моих чувств. Он шел рядом, широко шагая по блестящему песку, спокойный и отрешенный, мыслями далеко за пределами нашего бытия.
И позже, когда мы лазили по мшистым оврагам, собирая грибы, я читал ему по–русски главы из оптинских книг, о рославльских пустынниках, а он всё так же молча внимал величию этих повествований: житиям Зосимы, Василиска и Петра Мичурина Сибирского. На Пасху же я подарил ему жизнеописание оптинского старца Иосифа, включавшее в себя историю о старце Гаврииле Псковском. Следующим было житие блаж. Феофила — юродивого из Киевских пещер. Но Евгений все молчал. Почему? Что мешало ему излить душу? — Видимо, всё оттого, что у нас разные характеры: у меня — открытый, а у него все чувства спрятаны глубоко внутри. Но и таким объяснением я не удовольствовался. Наконец понял: причина его сдержанности проста — у Евгения аналитический склад ума, а сердце — даже более горячее, более восприимчивое и более глубокое, чем мое, но разуму было необходимо всё оценить и продумать, может, даже на шаг вперед и убедиться, насколько всё соответствует «великой целостности» Богом созданного мира и промыслу Господню. Я благоговел: что за редкий, глубокий феномен человеческой природы передо мной! На ум тут же пришел евангельский образ: семя, брошенное в благодатную землю, способно принести стократ! Я понял, что должен, не щадя сил, помочь этому семени прорасти, наперекор всему нашему времени и окружению, противным истинному христианству. Это был гений не к нынешнему веку, ему предстояло жить среди людей, значительно ниже его самого. И сейчас эта тончайшая душа приобщается нашей Православной Церкви, со всеми ее типично русскими слабостями, опасками, недостатками. Конечно, в Церкви полюбят его и постараются использовать в своих целях, но что это даст ему? Будет ли на пользу, позволит ли его личности развиться и расцвести? — Нет, нет, и еще раз нет! Его не поймут, а если и поймут (например, о. Константин из Джорданвилля) — всё равно, что хорошего принесет это общение? Поверив, он может возгореться, а потом разочароваться, потерпеть крушение, потерять веру во все свои идеалы. Но он не отступится, ибо благороден по натуре. Чем помочь? Нужно создать условия для его самостоятельного духовного роста.»
Чудотворец последнего времени
Православный Апостоле для века теплохладности и неверия, облеченный в благодатную силу древних святых, Богопросвещенный тайнозрителю, Питателю сирых, Надеждо отчаянных, на земли же возжегши огнь любви ко Христу в канун печали всеобщего Суда, моли Бога возгрети же сей священный огнь и в сердцах наших.
Тропарь блаж. Иоанну (Максимовичу). Гл. 6
ГЛЕБ, как мы уже убедились, имел гораздо больше возможностей познакомиться с целой плеядой великих служителей Церкви. Эти «живые звенья» связывали его с православной традицией. Однако и Евгений в ноябре 1962 года повстречался с величайшим из них — архиеп. Иоанном (Максимовичем). Случилось это в Сан–Франциско. Владыку любили — многие русские приехали сюда из Шанхая, где он, будучи епископом местной епархии, собирал на улицах сотни больных и голодных детей, устраивал их в сиротский дом. А затем, когда в Китае произошел коммунистический переворот, вывез всю свою паству сначала на Филиппины, а потом в Америку. В Сан–Франциско он основал для сирот приют свят. Тихона Задонского. Вскоре его назначили епископом в Париж, но всё равно душой он оставался со своими духовными чадами и старался по возможности навещать их.