Не по этапу

"И за борт её броса-а-ет

В набежа-а-авшую волну…"

И хохотал, довольный…

Мы прожили у Павла несколько длинных месяцев. Его старая мама, потерянная и неслышная, бесцельно бродила по комнатам, появляясь неожиданно и незаметно исчезая.

И спрашивала, когда мы куда-то собирались:

— Даляко идётя? Скоро ли придётя?

Ей, наверное, было страшно оставаться одной в доме… А мы не понимали старушку, и нам было смешно.

— Бросай свой Ленинград. Переезжайте к нам. Я тебе устрою жильё от завода, — сказал папа в телефонном разговоре.

И я выписываюсь из комнаты моей бывшей жены в коммуналке роскошной сталинки на Коминтерна, и рассчитываюсь с долгами по всем адресам.

На Кировском заводе, где я работал последнее время, зашёл попрощаться к главному электрику. Евгений Яковлевич Вейнерт всплеснул руками:

— Что вы наделали! Мы так рассчитывали на вас. И малосемейку завод выделил бы. А потом и квартиру. Мы много строим. А теперь, когда вы уже выписались…

И мы покупаем билеты на поезд. Прощай, Петергоф…

Июнь. В Баку жарища… Папа встречает нас у вагона, и помогает погрузиться в такси. Людмила слышит, как он на незнакомом языке что-то говорит шофёру. Экзотика…

Но водила всё прекрасно понимает, и машина отъезжает от тротуара, и вливается в жиденький поток автотранспорта.

Целый месяц до рождения сына живём в бакинской квартире на Второй Нагорной.

А потом уже втроём перебираемся в общежитие завода синтетического каучука в сумгаитском Химстрое.

Далее — конспективно: работаю на заводе СК, ютимся в жутком общежитии. С общим туалетом, в котором унитазы держатся на честном слове, и я ежедневно совершенствую навыки эквилибриста на горшке.

И это не всё: до шатких ваз из не помнящего чистки фаянса надо ещё добраться, а это не просто, на полу — зеленоватые смердящие разливы.

В общей кухне разухабистые хозяйки, толкаясь около газовой плиты, громко делят огненные "дырки", и визгливо похохатывают над скабрёзностями товарок:

— Это — моя дырка, ха-ха-ха… А это- моя…

И поглядывают на меня, случайно остановившегося в дверях…

По утрам, когда просыпается бриз и угарное облако, всю ночь неподвижно висевшее над заводскими трубами, начинает медленно разворачиваться сизой пеленой, захватывая всё вокруг в удушающие объятия, и Химстрой тонет в его ядовитых миазмах. Это — знаменитые сумгаитские газовки. И нет от них спасенья…

А комнаты общежития… Через открытые форточки в них залетают жгучие химстоевские комары, но только попробуй закрыть отдушину, спасаясь от вампиров, и духота вгонит тебя в отчаяние.

Не выдерживаю. Раскрываю окно. И тут же из детской кроватки раздаётся:

— Заклой окно. Калопа летют…

Это наше просвещённое дитя смешивает в кучу все виды общежитских кровососов.

Вот так то… А вскоре появится на свет божий сын младший.

Спустя четыре химстроевских незабываемых года мы въезжаем в страшенную двухкомнатную хрущобу, от которой шарахались все очередники.

Сохранилась старая фотография. Моя Людмила с потерянным видом сидит на полу, прислонившись к стене, исполосованной сырыми потёками. Пятый этаж. Крыша течёт.

И стартовала эстафета. Дождь смывает краску со стен, мы — ремонтируемся. И снова — дождь. И так двадцать лет… Двадцать лет!

В течение сего многолетнего кошмара произошло: моё увольнение с завода, работа в системе Академии Наук, защита кандидатской… Словом, жизнь шла своим чередом. От аванса до получки. И дважды в месяц я исправно стреляю у кого позажиточней дежурные трёшки-пятёрки.

Но мы молоды, и рядом друзья. Чуть поодаль, за тридцать вёрст с хвостиком — заветный дом на Второй Нагорной. А рядом, рукой подать, — море. И солнце круглый год. А летом — арбузы, ешь не хочу. И виноград по дешёвке… Пастораль…

Эх, время, время, куда торопишь ты стрелки стареньких ходиков?

ПРОЩАЙ, БАКУ

Не успели просохнуть слёзы сумгаитских армян, потрясённых февральскими погромами, как заполошил взбудораженный Баку. Беснующиеся толпы заполонили улицы и проспекты, и миазмы, восходящие из лона враз почерневших площадей, отравили старый добрый город ядом ненависти.

О, как оказался прост переход от условностей к сути жестокой человеческой природы…

Сначала жгли и убивали соседей. Тешились грабежами. Пировали на костях. Потом, когда самое низменное уже почти утолило голод, неведомая рука ловко развернула мутный поток туда, где затаилось в страхе безвольное правительство. И ветер раздувал красные паруса новых лозунгов. Уже — политических…

И только тогда Москва, равнодушная к трагедиям тысяч и тысяч бакинцев, вдруг очнулась, и танковыми колоннами подмяла город, вдавила в землю наспех сооружённые баррикады, сметая живое и неживое на своём кровавом пути.

Мятеж захлебнулся. Потрясённый Город замер в тревожном ожидании…