Эти слова причинили настоящее страдание принцу Пенапью! Всерьез говоря, выступление такое было на самом деле, но только один раз. Пробное оно было, неофициальное. Можно считать, репетиция. Прогон. И в зале сидели, слава Богу, только папа с мамой… А в Энциклопедии (деликатнейшний принц обозвал ее подлой!) напечатали, что успех был грандиозный, триумф… И принцу долго нельзя было поднять глаза на людей. Знали же люди, знали и радовались, что в балете "Легковерная любовь к огню" партия Первого мотылька не досталась выскочке августейших кровей! Ее, в конце-то концов, артист танцевал! И справедливо! А из-за Пенапью и неуклюжих его попыток только всю труппу задерживали зря, перенося премьеру с марта на май! Да если б и научился он делать это прилично, все равно - на публике, при полном зале, он просто умер бы! Сразу! Еще до первого фуэте! Этот балет, напоминавший королю и еще кое-кому о конфузе наследника, вообще мог быть запрещен ко всем чертям! Дирижер был на волосок от казни, от виселицы! Вот какой вклад в искусство мог внести он, принц Пенапью! Спасибо, удалось папу уговорить, чтобы он этого не делал…
Королева хотела успокоить его, - он так, бедный, разволновался… Принц стал полностью розовым (с сиреневым отливом) и продолжал объяснять:
- Помилуйте, но я-то знаю, что не было "восхищенной молвы"! Может, еще будет когда-нибудь… хотелось бы… но пока нет.
Оттилия выразила мнение, что подобная скромность - сама по себе талант, но ей лично обидно за королевскую речь, которую не дослушали, скомкали… Она вызвалась подытожить главное в этой речи. Но король сказал "я сам" и был краток:
- Здоровье нашего гостя! - Тут все выпили, наконец.
Но принц Пенапью, оказывается, страдал! И не только от грубой, топорной рекламы дома, в Пенагонии. Он еще и от местной неловкости страдал, от абидонской: он готов был провалиться сквозь землю из-за нее! Ведь приглашения к этому столу ожидало множество людей, но им всем отказали в последний момент… Может быть, их еще можно вернуть? - спрашивал гость, заглядывая каждому в лицо. Его уверяли, что всем именно приятно: все вышло так по-семейному!
- Это - да, но ведь они тоже, наверное, покушали бы охотно… А из-за меня им, как курам, сказали "кыш"… - Пенапью никак не мог слезть с этой темы.
Оттилия поручилась ему своим честным словом, что все эти господа - в принципе ходят сытые.
Потом помолчали, наслаждаясь фирменными прелестями королевской кухни. За первые места состязались салат из омаров, молочный поросенок и форель…
- Ваше Величество, - обратился Пенапью к Крадусу, - а где мои спасители? Мне казалось, я могу пригласить их к этому столу… они много для меня значат, уверяю вас… И потом, они ведь артисты и не дали бы нам скучать…
- А вы скучаете, принц? - оскорбленно изумилась Альбина. - Уже? Вот это мило…
- Нет-нет, я не то хотел сказать… Но где они все-таки?
- Отпустил я их, друг мой, - Крадус, не поднимая глаз, трудился над поросенком с хреном. - Отпустил по их просьбе на гастроли.
- Как? Уехали? До обеда? И даже не попрощались со мной? Это невозможно… нет!
- Ну вот, нашли о чем горевать. Свинство, конечно, неблагодарность. Но это ж везде и всюду… Переключайтесь-ка лучше на поросеночка, - его свинство нежнее… И на принцессу гляньте: она у вас сидит неухоженная…
- Папа, ну кто просил тебя? - возмутилась Альбина. - Наш гость свободен, в конце концов.
- Нет-нет, ваш папа трижды прав: я неуклюж и бестактен, - спохватился принц. - Вообще-то я этот бокал хотел за здоровье королевы поднять… но с такой же охотой подниму его за ваше счастье, принцесса. Поскольку то и другое связано, не так ли? За ваше огромное счастье… с хорошим человеком.
После таких странных слов - согласитесь, весьма странных! - Альбина вяло чокнулась с ним, но пить не пожелала. А гость не заметил этого: он о друзьях думал, об их странном отъезде…
Что-то тихое и томное играли музыканты. Они знали и без приказа: их искусство должно ненавязчиво помогать процессу пищеварения.
22.
Со своих нар Желтоплюш молча следил за Мартой, которая с упорством мастерила какие-то фигурки из соломы. Добывалась эта солома из прорехи в тюфяке. А инструментов никаких, только пальцы да воображение. Фигурки выходили ростом со спичку, а то и меньше.
- Брось, Марта: все равно они мало напоминают людей…
- А души?
- Что - души?
- Ты ведь не знаешь, какой они формы. И никто не знает. Так вот, это они.
- Черт-те что… Мой отец говорил то же самое, там, на острове. Только лепил их из глины. Десятками… или нет, сотнями! Я еще помню, домогался, чтоб у них носы были и рты, и уши, а он отвечал: нет, не надо… нельзя. И была для них песня. Я прошлой зимой запел ее, помню, но ты сразу захотела повеселей что-нибудь…
- Струсила тогда. А теперь осмелела. Спой, миленький. Правда, у нас их не сотни, а девять… Но мы представим себе.
И под сводами этого подземелья из крупнозернистого камня, который сочился сыростью, зазвучала такая песня:
23.