Не прощаюсь

Счастье у всех разное. Например, такого, как в семье у Моны, наверное, еще не бывало нигде и никогда. Чтобы вокруг рушился мир, со всех сторон неслись вести одна ужасней другой, и глад, и мор, и трус, а завтра вообще будет непонятно что – и все-таки огромное счастье. Не безоблачное, конечно. Облачное, еще какое облачное. Небо сплошь в грозовых тучах, которые черны и громокипящи, но от этого счастье ощущается только острей. И так уже четыре месяца!

Ну, то есть в первые недели после ранения, конечно, было не шибко весело – боль, беспомощность, лихорадка, а все равно счастье. Потому что самое плохое Мона пропустила, была без сознания. Очнулась уже в госпитале, после операции. Открыла глаза, увидела над собой хмурое лицо благородного мужа – и сразу улыбнулась. Прямо с той секунды жизнь начала улучшаться, а счастья становилось больше, больше, больше.

Выражение «благородный муж» она позаимствовала у Масы. Себя «благородной женой» не считала, а к Эрасту оно подходило как нельзя лучше. Так его и называла: «Эй, благородный муж, хватит причесываться, иди завтракать!»

Эраст много времени проводил перед зеркалом: подстригал усики, возился с пробором, выстраивал идеальный угол воротничков. Считает, что при такой молодой жене должен выглядеть безукоризненно. Смешной!

С другой стороны, и слава богу, что он такой аккуратист и следит за прической – иначе никакого счастья бы не случилось. Пуля, прошившая Мону навылет, ударилась о стальной гребешок в нагрудном кармане у Эраста. Японец потом выцарапал на испорченной расческе иероглифическое изречение и поместил ее в серебряную рамку. Изречение переводилось так: «Взыскующий Красоты побеждает смерть».

Сначала Мона месяц лежала в больнице и была счастлива, потому что Эраст приходил к ней каждый день и потому что выздоравливать очень приятно.

Потом она выписалась и перебралась к Эрасту, и это было уже настоящее блаженство: жить вдвоем под одной крышей, спать в одной кровати, вместе просыпаться. Квартира, правда, была жуткая – на окраине, с жестяным рукомойником и дощатой уборной, которую Мона называла le nouzhnik, а само пристанище – le chalache, потому что с милым рай и в шалаше.

В августе открылся харьковский филиал «Лионского кредита», куда Эраст смог перевести денег со своего американского счета (да-да, благородный муж оказался еще и богат). Тогда счастливая семья переселилась в двухкомнатный люкс «Метрополя», чудесной гостиницы мирового уровня, открывшейся незадолго перед войной. А там мягкие перины, горячая вода, телефон в номере, отличный ресторан и всюду пальмы – как в Эдеме.

С этого островка нормальной жизни Мона предпочитала не отлучаться, особенно когда выяснилось, что женская задержка вызвана совсем не ранением, как предполагалось раньше. Лучший городской акушер профессор Либкинд сказал, что вследствие травматического старта беременности вплоть до двадцатой недели велика опасность выкидыша, поэтому предписывается максимальный покой. Следует всемерно «понижать тонус матки». Побольше лежать в постели, желательно на спине и хорошо бы подняв ноги кверху; правильно питаться; ни в коем случае не нервничать.

Мона понижала тонус своей матки с огромным удовольствием. Читала в кровати, задрав ноги. Устав лежать, садилась в кресло, делала маникюр и насвистывала. Пила чай с антоновкой, морщась поглядывала в окно.

Заоконный мир совсем не манил. Там царило несчастье. По улице тянулись крысино-серые колонны, провозили раненых, спешила куда-то тоскливая толпа. Война.

А Моне было наплевать. До заветной двадцатой недели оставался всего месяц. Тогда, с благословения доктора Либкинда, они уедут в Крым, сядут на пароход и уплывут далеко-далеко из страны победивших крыс. Счастье станет безоблачным.

Живот увеличивался, но не так быстро, как хотелось бы, хотя Мона ела за двоих. Живот был ее важным союзником. Всякий раз, когда благородный муж, начитавшись газет, начинал мрачно расхаживать по комнате, Мона выпячивала пузо и жаловалась на тошноту, которой ни разу не испытывала – беременность не доставляла будущей матери ни малейших неприятностей. От жалоб благородный муж сразу полошился и забывал о заоконном мире.

Еще четыре недели продержаться, а там можно и расслабиться, сказала себе Мона, садясь перед зеркалом и с удовольствием себя рассматривая. Мешки под глазами – отлично. А это что на лбу – новая морщинка? Великолепно! Когда же наконец появится хоть один седой волосок? Ей хотелось выглядеть постарее, чтобы приблизиться к Эрасту по возрасту, а то он, бедняжка, так переживает, что на тридцать лет ее старше.

Обедать еще рано. Чем бы таким заняться? Не полепить ли?

Надела рабочий халат, вышла из спальни в гостиную. Там сидел Маса, водил кисточкой по бумаге. Третьего дня купил в китайском квартале тушь, кисточки и какую-то особенную бумагу. Теперь рисовал свои каракули, на лбу и кончике носа – черные пятна.

– Поработаем? – сказала Мона.

Японец встал, почтительно поклонился.