TABLE-TALK 1918 ГОДА

На исходе дня, уже в сумерках, вокзал вдруг пришел в движение. Разнесся слух, что будет поезд на Москву. Позавчера под Ивашенковым местные остановили и ограбили «скорый», вынув рельсу. Поломка небольшая, но чинить было некому — профсоюз ремонтников митинговал.

И вдруг — поезд! Откуда-то стало известно, что московский пойдет по объездной ветке Сергиевского завода и что состав подадут на третий. Туда все и кинулись, подхватив узлы, чемоданы, детишек.

Самарский вокзал, один из лучших в империи, за год, миновавший после ее бесславной кончины, опустился, словно Барон из пьесы пролетарского писателя Горького: оборвался, ободрался, достиг дна. Топить перестали еще в декабре, и два верхних этажа в студеное зимнее время стояли пустые, туда снизу бегали справлять нужду — где придется. Вокзальные уборные не работали. На первом этаже, в залах ожидания, тоже не топили, но холодно там не было. На скамейках, на подоконниках, на буфетных стойках, просто на полу сидели и лежали люди, обогревали воздух дыханием, курением, кашлем и матерщиной.

И вот примерно половина всей этой серо-коричневой массы зашевелилась. Вторая половина, которой нужно было в другую сторону, на восток, осталась на месте.

Слух оказался верный. Скоро, пыхтя сизым паром, к платформе подкатился поезд, недлинный, но зато не теплушечный, а с настоящими пассажирскими вагонами: впереди синий, первого класса, за ним второклассный желтый и три простецких зеленых.

У входа в каждый вагон немедленно образовалась давка, и больше всего, конечно, у синего. Во имя равенства и братства билеты были все одинаковые, без мест и, само собой, без класса — езжай где сядешь. Если сядешь.

Милиционер с красной лентой на рукаве и еще одной на шапке стукнул прикладом винтовки о перрон:

— В очередь, граждане! Предъявляй билеты!

Но вместо очереди вышло по Чарльзу Дарвину — более сильные и ловкие распихали или оттерли остальных. Впереди всех оказался немолодой низенький азиат с раскосыми глазами — китаец или, может, киргиз. Революция, будто метла, взмела с российских окраин много разных людей, иных в глубинке прежде и не видывали. Всем вдруг стало плохо на своем месте, и понеслась но дорогам человеческая пыль, где-то скопляясь и закручиваясь смерчем.

— Куда с тючищем прешь? — гаркнул милиционер. Ему нравилось быть хоть маленьким, да начальником, при винтовке. Времена наступили такие, что без должности и оружия человек стал никто.

У предположительного китайца через плечо действительно был перекинут огромный длинный сверток из овчины, должно быть, нетяжелый — коротышка его слетка придерживал.

— Чего ты мне, нерусь, билет суешь? Декрет был: с большой поклажей нельзя. В порядке борьбы с мешочниками и спекулянтами.

— У меня два билета, уважаемый, — сказал азиат, кланяясь вместе со своей ношей. — Два места.

По-русски он говорил хорошо, только букву «эль» выговаривал не совсем чисто.

— Нельзя! Иди отсюда, не мешай проходу граждан! Кто следующий?

Непонятливый китаец не тронулся с места, его круглое лицо сияло улыбкой.

— Два билета — два места, уважаемый, — повторил он.

Сзади ему на плечо легла огромная рука с синим якорем. Здоровенный матросище, на голову выше толпы, сверху пробасил упрямцу:

— Ты глухой али глупой? Слыхал, что сказано? Уйди сам, пока тебя под вагон не скинули.

Не оборачиваясь и не переставая улыбаться, азиат ответил:

— Отвали, вша тифозная.

Свободным локтем легонько двинул назад, и матрос перестал быть таким высоким — согнулся вдвое.

А милиционеру китаец сказал:

— Вы сердитый, товариш, потому что плохо себя чувствуете. Вам надо полежать.

— Ты доктор, что ли? — окрысился служивый. — А ну покажь документ!

— Доктор, доктор, — закивал азиат. — Вам вот здесь совсем больно.

Он ткнул милиционеру пальцем куда-то в живот. Там, кажется, в самом деле было «совсем больно» — казенный человек ойкнул, стал очень бледен, выронил винтовку, пошатнулся.

— Ему нехорошо, — объяснил китаец другим пассажирам, бережно взяв милиционера за ворот. — Он немножко полежит. Подвиньтесь, граждане… Большое спасибо.

С этими словами он уложил сомлевшего служителя социалистической законности на перрон и, вскинув поклажу повыше, неторопливо поднялся по ступенькам. Следом ринулись остальные.