Не только Евтушенко

Я выпал из гнезда и живу теперь в чужом пространстве – географическом, топографическом, государственном, лингвистическом. Хуже того – живу в чужом времени, время переломилось, и здесь нет разницы между уехавшими и оставшимися. Переместилась кровь века, писал Тынянов, людям с прыгающей походкой досталась тяжелая смерть – век умер раньше их. Мне повезло: я сирота, я выпал из люльки времени и живу теперь заемной жизнью: родная история мне теперь вчуже, со стороны, а чужая, туземная, американская родной так и не стала. Вот и застрял вне времени, завис меж небом и землей, как Авессалом или Магометов гроб, не к ночи буде помянут. Левитация, однако.

А русская история – как тот белый, который я нашел этим летом в Квебеке и тут же вспомнил пастернаковское «О если б я прямей возник!..»: на искривленной, изогнутой, рахитичной ножке он выбился из земли и врос в нее обратно шляпкой. Безнадега! Срезал без сожаления и жалости.

Наша любимая в кемпинге на Святой Анне 39-я площадка, где когда-то, четыре года назад, явился наш нынешний кошачий любимец Bonjour, нелегально ввезенный в США, была забронирована, предложили выбрать из оставшихся, мы взяли ту, на которой нас встретил этот гриб-уродец. Поставив палатку, я отыскал у нас на участке еще парочку белых, наутро – еще один. Место было зачарованное, потому как на соседних участках, которые я прочесал и прошмонил, не было ни одного. Или это я был очарованным странником? Я дал Богу задание: пусть выдаст пятый, который я и обнаружил через пару часов. Лена меня ругала: нельзя обращаться к Богу по пустякам, всуе: не гневи Бога. Я: это мой Бог, пусть не вмешивается в наши отношения. Мы прожили в этом кемпинге над Квебек-сити пять дней и ежедневно я находил парочку белых на нашем заколдованном участке. Нигде больше их не было.

Я прожил целую жизнь как номад, графоман и фингофил. Моя родина там, где можно писать, путешествовать и где растут из земли грибы. То есть повсюду – минус пустыня Гоби, пески Сахары и Северный полюс, где их нет. Родина есть пространство, центр которой повсюду, а граница – нигде. Привет Николаю Кузанцу, кому принадлежит копирайт на эту таинственную метафору, все равно к чему ее отнести, а уж у него кто только ее не свистнул без никакой ссылки на первоисточник – от сожженного в центре Рима Джордано Бруно до свихнувшегося на мысли о смерти Паскаля.

Я – ссылаюсь.

Bonjour

Всем моим котам – живым и мертвым, а не только Бонжуру, – посвящаю

Чертов перекресток! Где-нибудь на Лонг-Айленде на таком перекрестке светофоров не счесть, в том числе с поворотными стрелками, а здесь, на все стороны один мигающий красный. Не в оправдание себе, но почему водитель должен удесятерять свое внимание там, где все можно передоверить безотказному компьютеру? Три дороги сходятся и расходятся в одной точке, причем две, что досюда совпадали, рвут отношения, моя, 159-я, отлепляется и ныряет вправо. Вот удача – в последний момент замечаю поворот, сворачиваю вправо, забыв глянуть налево, и врезаюсь в мчащийся «олдсмобиль» с местным, то есть квебекским, номером.

Для моей невнимательности были, понятно, и субъективные причины, которые я вкратце изложу. Все у меня на этот раз шло наперекосяк, чтобы не сказать враздробь. В чем разница? Сейчас поймете.

Я уже писал, что каждый год совершаю бросок на север, сбегая от нью-йоркской жары в атлантические провинции Канады, граждан которых зову «провинциалами», а квебекуа (так они именуют себя сами) – бонжурами, ибо bonjour

самое ходовое слово в их лексиконе. Они выражают с его помощью всю гамму своих чувств – не только приветствие, но и прощание, благодарность, радость, гнев, желание и проч. Как русскоязычные брайтонцы – о’кеем. Мои попытки ввести в разговор другие клише – типа бонсуар, оревуар, мерсибоку, сильвупле и в одном особом случае моншерами – встречались бонжурами с недоумением, как ненужное расширение словаря.

Отгороженный от местного населения глухой стеной безъязычия, я тосковал на этот раз по человеческому общежитию, по людскому общению, по женской плоти, наконец. Плоти как раз было более чем: попадались редкостно красивые особи, в основном мужеского роду, и я, придерживаясь банальной сексуальной ориентации, относился к аполлонам эстетически, воспринимая их как часть здешней фауны, которую предпочитал флоре, и жил с ней – прошу прощения за двусмысленность – душа в душу, несмотря на отдельные конфликты.

Взять хотя бы енотов, племя милое, дружелюбное, трогательное, но вымогатели отчаянные, по идеологии марксисты, право собственности не признают и апроприируют все, что плохо лежит. Это главный зверь, с которым у меня столкновений нет, но трения – беспрестанно. Потому что мелкая (по сравнению с нью-йоркской) здешняя белка с прозрачным пружинистым хвостиком – скорее попрошайка. Как и бурундучок, которого Набоков ошибочно зовет сусликом. А белка, если что и утащит, так разве что белый гриб. Пластинчатые грибы не трогает.