Не только Холмс. Детектив времен Конан Дойла

Сибрас, однако, так и не получает письма графа — утром того же дня она уезжает в Бат, полагаю, с двойной целью: купить оружие и создать впечатление своего отъезда из страны. Но откуда же тогда она узнала, где находятся покои лорда Фаранкса? Комната расположена весьма необычно, Сибрас не знает никого из слуг, да и сама местность ей незнакома. Не мог ли Рэндольф рассказать ей об этом? Стоит напомнить, что в своей записке лорд Фаранкс упомянул о местоположении комнаты, следовательно, можно исключить недобрые намерения со стороны сына. Более того, я могу доказать вам, что любые действия Рэндольфа, которые кажутся странными и подозрительными, сразу становятся менее подозрительными — хоть и не менее странными, — как только их повторяет сам лорд Фаранкс. Возьмем, к примеру, жестокую ловушку, установленную на окне; даже самый взыскательный ум удовлетворился бы следующим рассуждением: «Пятого числа Рэндольф по сути подстрекает Мод Сибрас к убийству своего отца, а шестого на окно установлен механизм, который помешал бы Мод покинуть место преступления, в то время как на Рэндольфа, истинного его виновника, не пало бы и тени подозрения». Но, с другой стороны, мы знаем, что механизм был установлен с согласия самого лорда Фаранкса и, скорее всего, по его распоряжению — ведь именно с этой целью он на целый день оставляет облюбованные им покои. То же самое с письмом к Сибрас от восьмого числа — его отправляет Рэндольф, но пишет граф. То же самое с перенесением драгоценностей в комнату девятого числа. В округе произошло несколько краж: что, если Рэндольф, обнаружив, что Сибрас «уехала из страны» и не сможет быть орудием в его руках, сам принес драгоценности в комнату отца? И оповестил об этом всех слуг, уповая на то, что они растрезвонят об этом по всей округе и произойдет кража, во время которой его отца могут лишить жизни? Судя по некоторым уликам, ограбление все-таки имело место, и подозрения в таком случае не выглядят совсем уж беспочвенными. Однако же мы знаем, что именно лорд Фаранкс решил собрать все драгоценности в своей комнате и что именно в его присутствии Рэндольф рассказал об этом служанке. Но вот свою маленькую политическую комедию сын, кажется, разыгрывал самостоятельно, при этом трудно избавиться от ощущения, что все эти радикальные выступления, выдвижение кандидатуры и прочее — лишь завеса для изощренной и несколько неуклюжей подготовки к чему-то более серьезному.

Занятия с фермерами должны были казаться естественным продолжением его деятельности. Причем все это происходило с молчаливого согласия или даже при содействии лорда Фаранкса. Вот вы говорили, что на домашних было возложено непременное условие соблюдать тишину; и в этом царстве молчания любая хлопнувшая дверь или разбитая тарелка могла вызвать настоящую бурю. Но слышали ли вы когда-нибудь, с каким громыханьем поднимается по лестнице фермер в тяжеленных башмаках? Казалось бы, просто невыносимо слышать прямо у себя над головой весь этот шум. Но лорд Фаранкс хранит молчание. В его собственной усадьбе, против всех его принципов, открыто учебное заведение, более того, в самой неподходящей для этого части дома, — однако лорд даже не пикнул. В день трагедии тишина в доме грубо нарушена грохотом от перестановки мебели — и тоже прямо у него над головой, в комнате Рэндольфа. Но хозяин дома не проявляет признаков обычного в таких случаях гнева. И то, что лорд Фаранкс потворствует поступкам своего сына, в какой-то степени лишает эти поступки их зловещей многозначительности и снимает многие подозрения. Человек, склонный к поспешным выводам, неизбежно бы заключил, что Рэндольф в чем-то виновен — в некоем злом умысле, — хотя природа этого умысла по-прежнему осталась бы для него неясной. Однако внимательный наблюдатель не торопился бы с выводами — ведь коль скоро отец был осведомлен об этих действиях и не возражал против них, сын, скорее всего, невиновен. Именно так, я полагаю, и рассуждала полиция, чья логика, как известно, преобладает над воображением. Но что, если мы сможем приобщить к делу еще один поступок Рэндольфа, несомненно вызванный преступным намерением, — поступок, о котором его отец даже не догадывался, — что тогда?

А ведь тогда мы снова придем к выводу, что и все прочие

поступки, имеющие отношение к этому делу, тоже вызваны злым умыслом, и в таком случае не сможем более противиться предположению, что отец допускал все происходящее, тоже имея в мыслях некий преступный умысел. Кажущаяся невозможность такого положения вещей никоим образом не должна влиять на наши умы, нам не следует отказываться от подобного, вполне логичного варианта. Поэтому я делаю именно такой вывод и продолжаю.