Не убоюсь я зла

Брайни по возможности всегда звонил мне, чтобы предупредить, когда вернется, и говорил: "С.р.н.и.ж.к.я.т.р.". Я всегда старалась точно выполнить его указания, будь то днем или ночью – спала, раздвинув ноги, и ждала, когда он меня разбудит. Перед этим я обязательно мылась, а заслышав, как он открывает ключом входную дверь, "засыпала": закрывала глаза и лежала тихо. Забираясь в постель, Брайни называл меня каким-нибудь мудреным именем: "Миссис Краузмейер", или "Крейсер Кэт", или "Леди Шикзад", а я делала вид, что проснулась, и называла его все равно как, только не Брайаном: Хьюбертом, Джованни или Фрицем – а иногда, не раскрывая глаз, интересовалась, положил ли он пять долларов на комод. Он ругал меня за то, что я взвинчиваю цены на любовь в Миссури, и я старалась изо всех сил, доказывая, что стою пяти долларов. Потом, удовлетворенные, но не разомкнувшие объятий, мы спорили о том, заработала я их или нет. Спор кончался щекоткой, укусами, возней, шлепками и смехом в сопровождении неприличных шуточек. Мне очень хотелось соответствовать определению идеальной жены, то есть быть герцогиней в гостиной, кухаркой на кухне и шлюхой в постели. Может, я и не достигала совершенства, но была счастлива, упорно трудясь во всех ипостасях этой триады.

А еще Брайни любил петь во время акта непристойные песенки, очень ритмичные – он пел их в такт своим движениям, то ускоряя, то замедляя темп:

Прыг-скок, моя Лулу!Шевелись живей!

С кем я буду так скакатьБез Лулу моей?Потом шли куплеты, один похабнее другого:В саду гуляла уточкаИ говорила "кряк".

Лулу взяла ее в постельИ научила, как…Прыг-скок, моя Лулу!

И так мог тянуть, пока не кончал.

Когда Брайни отдыхал и восстанавливал силы, он требовал у меня отчета о том, как я творчески изменяла ему в его отсутствие, не теряя золотого времени.

То, что я проделывала с Нельсоном и Бетти Лу, его не интересовало это было дело семейное и не бралось в расчет.

– Что ж ты, Мо, колодой становишься на старости лет? Это ты-то, позор города Фив? Скажи, что это неправда!

Но поверьте мне, друзья мои: посуда и пеленки, стряпня и уборка, шитье и штопка, вытирание носов и разбор ребячьих трагедий оставляли мне так мало времени на прелюбодеяния, что мои грехи не заинтересовали бы даже начинающего священника. После смешного и досадного происшествия с преподобным Зеком я не припомню ни единой постельной эскапады Морин между 1906-м и 1918 годами, на которую не толкнул бы ее собственный муж, заранее отпустив ей прегрешения – да и те случались редко, поскольку Брайни был еще более занят, чем я.

Я горько разочаровывала миссис Гранди (несколько их жило в нашем квартале и много ходило в нашу церковь) – ведь эти десять лет перед войной, названной позднее Первой мировой или Первой фазой Крушения, я не только изображала из себя консервативную домохозяйку Библейского пояса – я в самом деле была этим бесполым, скромным, набожным созданием.

Преображалась я только в постели, закрывшись на ключ, одна или с мужем, или, при редкой и абсолютно надежной оказии, с кем-нибудь еще – с ведома и разрешения мужа и, как правило, под его опекой.

Только роботу под силу выполнять годовую норму по сексу. Даже Галахад, уж на что неутомимый, и тот почти все свое время отдает хирургии, возглавляя лучшую команду Иштар. Галахад… Он напоминает мне Нельсона. Не внешне – но они, как близнецы, схожи по темпераменту и по взглядам; сейчас мне кажется, что даже запах у них одинаковый. Когда я вернусь, надо будет спросить Иштар и Джастина, сколько в Галахаде от Нельсона. Поскольку генофонд говардовцев ограничен, вероятность и конвергенция <сходство, основанное не на родстве, а на приспособлении к одинаковым условиям существования> часто приводят к тому, что отдаленный предок буквально воплощается в своем потомке на Терциусе или Секундусе.

Тут уместно вспомнить, на что уходила часть моего времени и как Случайное Число получил свое имя.

Не знаю, был ли такой период в первой половине двадцатого века, когда бы мы с Брайни чего-нибудь не изучали – очередной иностранный язык не в счет, нельзя же было отставать от детей. Наши интересы не всегда совпадали – Брайни не занимался стенографией или балетом, а я – добычей нефти или расчетами испарений в ирригации. Но мы все время учились. Я – потому, что невозможность посещать колледж и получить хотя бы бакалавра оставила во мне ужасное чувство прерванного интеллектуального акта, а Брайан – Брайан потому, что был человеком эпохи Возрождения и хотел знать все на свете. По данным архива, мой первый муж проявил сто девятнадцать лет – и бьюсь об заклад, что перед смертью он изучал какой-нибудь новый для себя предмет.