Не вернувшийся с холода

Так, получается, тут не один попаданец. Ведь, если читают стихи — их есть кому понимать! И уж, во всяком случае, можно поговорить с поэтом… Ну, если это его стихи. Да пусть даже он чужие читает — главное, на понятном языке!

— … Жратвой накачаны плотно, до приступа — пал-л-часа-а-а! Под матерок пехотный строятся кар-р-пуса-а! Мои будто с камнем в воду: не двинутся, не вздохнут! А я — ну так я ж комвзвода! Бог — без пяти минут! Кто с Нурна, а кто с Удуна. К удунским-то я привык! А тот да-а-бр-р-ра-авольцем дунул — перечита-ался книг! Уж больно ты парень гор-рдый! А так ничего, сойдет!..

Припев чуть не поднимал крышу:

— …Уир-р-рги, бауглир-р-ров меч! Ор-ркайи, мол-лот-т-тьмы!

Пришлось тоже дослушать, чтобы не вломиться посреди песни. Вдруг обидятся на помеху? Не хочется возможных земляков сразу настраивать против себя…

Стихло — пора.

Переход от свежей осенней улицы к вони подгоревшего жира ударил по всем чувствам сразу. Зал, едва освещенный пятнышками свечек. Массивные длинные столы в ряд от входа к стойке, вдоль них лавки — тоже тяжеленные, чтобы нельзя было такой лавкой ударить. На лавках…

Вот это поворот!

На лавках — стражники. Знакомые кожаные кирасы, ножи, короткие мечи на поясах. Смотрят недовольно, бурчат неразборчиво и непонятно. Перегар — топор вешай. В таком состоянии вряд ли они поймут любой язык… Поклон вышел машинально, однако неожиданно вызвал улыбки. Из полутьмы даже высунулась рука с маленькой стопочкой. Отказываться — обидеть, а обижать два десятка здоровенных вооруженных пьяных мужиков — как-нибудь в другой раз.

Бульк! А ничего, сивухой почти не прет. Самогон. Без изысков, но неплохой.

Ну, и кто у нас массовик-затейник? Кто тут песенки пое…

Е…

Еть!

У стойки тот самый начальственного вида мужик, который быстро и хладнокровно срубил голову Торну. Сейчас он пьет из большой кружки, воду, крупными глотками.

Вот как так-то? Кто не понимал, тот помог, поделился последним. А ублюдок, продажный коп, убивший одного из спасителей, оказался твоего языка!

Как-то и названия ощущению не подобрать. Стыдно, что ли?

Тут накрыло по-настоящему. Тело стало как пузырь, легкое, звонкое и пустое. Зрение поплыло тоже: огоньки свечей замерцали, растеклись желтыми кляксами… То не было чувств, а то не стало и мыслей. Только знание, что надо подойти чуть поближе. А для этого чего-нибудь произнести, чтобы окружающие не насторожились. Значит — стихи. Вроде как алаверды, от нашего стола — вашему. Чьи стихи? Надо такие, которых он достоверно не слышал. Значит — мои. Пусть корявые, но для противника точно внове, никто и никогда их не печатал.

— Осенние листья — цвета страха.

Цель? Цель вслушивается! Он точно понимает язык, а не просто заучил несколько куплетов!

— Пью нагретое дерево спиной сквозь китель.

Шагаю вдоль скамьи, за спинами сидящих. Лица поворачиваются вслед, но стражники не подскакивают. Вылезать назад, через лавку, им будет сложновато.

— На зубах секунды хрустят…

* * *

…- Как сахар, — гость приближался. Сквозь щедро разлитые в трактире вино и лесть Огре вытаскивал окунька памяти — где мог видеть визитера раньше. Окунек упирался, баламутил былое, подсовывал картины совсем далекого прошлого: когда еще капитана с правильными людьми за стол бы не пустили. Потому что не в костюме, как солидный, а как шпаненок, в кожанке и джинсах…

Джинсы!!!

Сука!!!

Этот чебуратор стоял тогда у столба — в джинсах и замшевой куртке!!!

Вот что все время вертелось в голове, вот почему незнакомец постоянно приходил на ум!

Капитан бросил руку к оружию, с ужасом понимая, что те девять миллиметров достали его и здесь; и куда бы Небесный Пахан ни перенес его впредь, рано или поздно снова завершится именно так!

Гость по-хозяйски вытащил короткий меч прямо из ножен ближайшего стражника; полоса лезвия налилась желтым отблеском керосинки — как в горне!

…Может быть, сущность, которая в самом деле может изменить судьбу, сидит не на шконке — даже золотой? И вообще называется как-то иначе?..

Сталь приблизилась к лицу и вдруг оказалась адски холодной; и все, что держала память с самого детства, стало рушиться, дробиться, оплывать…

— Оплывает день…

* * *

— …В кипятке событий! — рука поднялась и двинулась сама собой; тело тоже без участия мозга развернулось на пятке, дюжина шагов до низкой притолоки выхода; пригнуться; прохладный осенний вечер, едва начинает расти луна… Куда идти? В речку, наверное, собак точно сообразят пустить по следу… Вымолить у господа идеальное убийство или идеальное исчезновение с места преступления? Есть ли тут вообще господь?

Сосредоточение сыпалось, и это было ощутимо физически, и физически же больно. Следом крошилась картина мира; голова гудела чугунным котлом и гремела, как цыганский воз. Тело плыло по улице разбитым кораблем, отключалось зрение, слух, чувство равновесия.

Наконец, сознание тоже вырубилось.

Кто может, пусть сделает больше.

Темно и покой…

* * *

Покой и воля — больше человеку совершенно ничего и не нужно.