(Не)влюбляйся!

Я словно переместилась под кондиционер, который работает на огненный плюс. Кожа обваривается и покрывается ощутимыми ожогами. Щеки вспыхивают. То ли от стыда, то ли от возбуждения.

Что вообще может быть прекрасней шикарного мужского тела и белой рубашки, которую он, сняв, передает мне?

А тело у Гаранина и вправду шикарное.

– Соня? – окликает. Вцепляюсь в ни в чем не повинную ткань. В глаза смотреть ему боюсь. Он все поймет, все-все. Что представляла, что чувствовала.

– Да. Сейчас запущу. Сорок градусов нормально? – зачем-то спрашиваю.

Мозги в кашу. Разве о таком спрашивают мужчину?

– Не знаю. Я отдаю в химчистку.

Очевидно, отец ему платит хорошо, раз рубашки не в стиральной машине стирает, а в специализированных местах.

– Брюки? Снимать?

Взгляд ощущаю между лопаток, когда погружаю его рубашку в барабан машинки. Именно такой, какой был в вечер знакомства с Бисаровыми, потом у подъезда. Он оставляет след, словно пытается пробраться к сердцу.

– Тоже испачканы? – тихо и сдавленно спрашиваю. Голос низкий, будто заболела ангиной. Даже говорить трудно.

– Немного.

– Х-хорошо.

Слышу лязг ремня, “вжик” молнии. Поверх всех вен проходит ток, а где-то внизу живота происходит короткое замыкание. Рефлекторно сжимаю ноги. Пульсация дикая.

Господи, это всего лишь звуки. Обычная одежда, просто мужчина… Но запахи эти, близость, жар по телу – все это вместе, и я в какой-то водоворот попадаю. Хватаю жадно воздух и стараюсь выбраться. А меня топит.

– Возьми. Пожалуйста.

Взгляды встречаются. Пальцы соприкасаются, когда забираю черные брюки. Понимаю, что звать его к себе было ошибкой. Большой, неисправимой ошибкой.

Его глаза вновь как черное ночное небо, нет и тоненькой голубой полосочки. Смотрит так, что плавит.

Мне сейчас все равно, что белое с черным лучше не стирать. Запускаю на сорок градусов.

Гаранин остается в одних боксерах. Ну, и в носках… Выглядит странно, улыбка его еще эта дикая немного.

– Чай? – возвращает меня своим вопросом на землю.

Киваю. Но чтобы мне пройти на кухню, нужно, чтобы Дима чуть отошел в сторону, иначе наши тела… в общем, столкнуться. Будут находиться так близко друг к другу, что лучше содрать с себя кожу, но не ощущать его рядом с собой.

– Ты не подвинешься? – осторожно спрашиваю.

Гаранин медлит, но все же отходит в сторону.

Пробегаю мимо него, стараюсь не смотреть на кубики пресса, мощную грудную клетку, узкие бедра и сексуально свисающий крестик на цепочке.

Господи, прости меня, грешную, но этот православный крестик и правда придает такую сексуальность его шее.

Быстро ставлю чайник, ждем сигнала в полной тишине. Только переглядываемся часто. Никто вопросов больше не задает. Какое-то напряженное молчание выходит.

– Как давно ты работаешь на папу? – решаю с чего-то начать разговор.

Я смутно помню первые дни работы Гаранина у нас. А сейчас желаю знать больше конкретики.

Дмитрий устало хмыкает, взглядом обводит мое лицо. Грустным вдруг стал.

– Четыре года, София. Тебе исполнилось девятнадцать лет, когда твой отец принял меня на работу.

Сощуриваюсь и всматриваюсь в Диму.

Дима… я стала называть его Димой. Только заметила.

– А до этого где работал?

– В органах.

– А кем?

Короткий хмык. Тихий глоток и сведенные брови. Я подмечаю каждую деталь.

– Оперативником в следственном управлении.

А я балерина.

Теперь мне хочется грустно хмыкнуть. Мы такие разные…

– И много преступников поймал, товарищ майор?

Откуда-то взялись легкие нотки флирта, хочется треснуть себе по губам.

– Подполковник.

И снова улыбаемся друг другу. Сердце щемит, а внутри словно вентилятор разгоняет теплый воздух по всем уголкам моего тела.

Машинка начинает пищать на всю квартиру, что вещи выстираны и высушены. Наши разговоры подошли к концу.

Поднимаемся оба одновременно. Он в одних трусах, я полностью одета. Какой-то дисбаланс, который хочется нарушить.

Ткань моей одежды начинает карябать и жечь, хочется поскорее от нее избавиться. А еще в ней тесно, душно и неудобно.

– Сейчас все принесу, – говорю и смотрю на шею, где отчетливо бьется толстая венка.

Возвращаюсь спустя пять минут. Мне нужно было время. Чтобы Гаранин не маячил где-то рядом, глазами своими не смущал и в душу ими не лез.

– Вот, – передаю и сразу отхожу, – должно было все отстираться. Порошок хороший, японский, – зачем-то добавляю.

Зачем ему знать, каким порошком я стираю?

– Ну, раз японский… – усмехается и надевает сначала брюки, затем рубашку. Медленно застегивает пуговицы и убирает руки в карманы.

Я стою, потупив взгляд. Изучаю плинтусы, замечаю пыль на них, делая заметку, что я ужасная хозяйка.

Только слышу его шаги в мою сторону. Он близко. Очень. Хочется плакать, чтобы не делал так. Ну, не получается у меня. Внутри все сдавливается от него такого. Кровь останавливает свой путь, замирает. Кислород не поступает к органам. Все тело заморожено.

– Соня, – пальцем цепляет подбородок, заставляя посмотреть на него.

Конечно, он не мог не видеть, что со мной происходит. Он, черт возьми, фсбшник, подполковник. Такой раскалывал на раз-два. А я что? Достаточно было взгляда, чтобы понять мое состояние, когда он рядом.