Не время для героев

— Зачем ты их убивал?! — крикнул Николаеву Жека. Предприниматель на несколько секунд словно перестал дышать, как-то осунулся, отвел взгляд. Его тряхнули помехи, располосовали фигурку на сегменты, — попытка отключится. Но вирус Топольского все еще действовал. Николаев вновь наполнился красками и объемом.

Нео медленно шагнул вперед.

— Не надо, — спокойно сказал Александр, выпрямляясь. Черкашин покорно остановился.

— Зачем, Санечек? — спросил он.

Дождь неистовым барабанщиком колотил по жестяным накрытиям, нагнетал, подгонял к финалу.

Николаев повернулся к Максиму.

— Так получилось, — просто ответил предприниматель. — Я не хотел.

— Ты охренел?!! — опешил Черкашин. — Так получилось?! Каждый день гробить по человеку — это ты не хотел?!

Николаев вытер лоб, будто это могло спасти от ливня.

— У меня не было выбора! — попытался оправдаться Николаев.

— Давай поговорим, обсудим, — начал Савельев, разводя руки. Александр часто замотал головой. — Если надо — поможем.

— Нет, — твердо сказал он. — Не получится у нас разговора. — По нему пробежала волна искажений — инъекция все еще действовала.

— Как ты их убивал? — бросил ему Жека, делая шаг вперед. Максим тоже сдвинулся с места. — Можно еще все исправить…

Николаев обернулся, быстро взглянул вниз. На его лице отразилось отчаяние. Спрыгни он — и Виртуальность смоделирует ушибы и переломы, убежать он не успеет, его быстро схватят. Он пристально оглядел каждого, точно пытаясь запомнить.

— Мне приходится, — вдруг произнес он. — Приходится выбирать. — Голос его сорвался. — Стойте… не подходите…

Сизая завеса дождя колыхался между ними. Шум капель заполнил слух.

— Если я не убью — погибну сам, — вдруг признался Александр. Он поднял правую руку. Повел ею по воздуху, будто рисуя указательным пальцем на канве дождя. Справившись, Николаев уронил руку, виновато глядя на следователя. И там, где он писал по воздуху, одна за другой зажигались кривые линии. Они разгорались от тусклой красноты, раскаляясь до белизны, словно спираль, через которую пустили сотни вольт.

Перед Николаевым горело имя, выведенное неровным почерком, — Михаил Савельев.

— Мне жаль, — сказал Николаев и, заваливаясь назад, сорвался с края.

Миххик услышал бесконечно далекий вскрик Черкашина. Сквозь стену дождя, увидел бегущего к бортику дома Олега.

Савельев не почувствовал, не помнил, как упал. Его тряс Жека, что-то кричал. Но голос друга ускользал, звуки тонули в подступившей ватной тишине. Над ними вспыхнула молния, обнажая кипящее дождем небо. Мягкие, холодные облака стремительно ринулись вниз. Крохи света померкли, растворились в опустившихся облаках. И Миххик тоже утонул в этом ничто.

* * *

Топольский стоял над лежащим следователем. Жека обернулся к Олегу.

— Успел отключится, — сказал Топольский, качнув головой. Нео упрямо глядел на Савельева, будто ожидая, что тот сейчас встанет, что все понарошку.

Дождь не унимался. Тело следователя исказилось, выцвело, болезненно мигнуло, и Савельев исчез.

* * *

…Где-то слышится скрип несмазанных металлических петель. Миххик всматривается сквозь плотный туман, туда, откуда доносится визг. Снова. И снова. И опять.

Савельев делает шаг. Под ногами — мелкий гравий, которым засыпают дорожки и детские площадки во дворах. Камешки приятно, знакомо, хрустят под подошвой ботинок. Он идет осторожно. Туман холодной изморосью ложится на лицо и руки. Из белесой дымки постепенно пробиваются черты тех самых качелей, стоявших в их дворе, — сваренных из стальных жердей, выкрашенных в синий и желтый цвета. Они вырисовываются из пелены тумана огромным циркулем, между ножек которого качается ребенок.

Савельева колет в грудь старая боль. Миххик оступается, замирает. Сердце часто-часто, натужно бьется.

Ребенок его замечает. Он резко выставляет ножки, чтобы затормозить, чертит кедами две глубокие борозды в гравийной насыпи.

— Папа, папа! — радостно кричит Пашка. Он бежит к Миххику навстречу, широко расставив руки. На нем смешная голубенькая футболка с Микки-Маусом, легкие бежевые шорты и стоптанные, его любимые кеды. Савельев опускается на одно колено. Мимо воли, не задумываясь, открывает объятия, и Пашка воробушком плюхается о его грудь, обвивая худыми ручонками шею.

Савельева разрывает изнутри. Он держится, чтобы не заплакать, но на глазах предательски выступают слезы. Воспоминания голодным черным вороньем терзают его душу. Миххик отстраняет сына, всматриваясь в родные глаза, проводит дрожащей ладонью по русым волосам.

— Пашка… — сипло произносит Савельев, не веря в то, что видит. По его щеке катятся слезы. Он шепчет: — Пашка-Парапашка…

Сын смеется, запрокидывая голову, и чешет щеку — это Миххик, как всегда не побрился.

— Мышонок, — говорит Миххик, чувствуя, как теплеет в груди.

Мальчик кладет ладошку на щеку отца, отдергивает и улыбается. У него, как и тогда, давным-давно, один передний зуб длиннее другого.

— Колючий, — звенит его голос.

Савельев выпускает сына и смотрит в карие глазки.