Не все мы умрем

Барсуков был настолько занят своей бедой, что не придал значения тому, что слишком уж часто молодой человек баскетбольного роста сидит у секретарши. Раньше приносил деньги и уходил, а теперь пьет кофе и покупает Таечке ее любимые миндальные пирожные.

Женщина — существо удивительное. Природа ее двойственна, как у электрона: с одной стороны — это частица, а с другой стороны — волна. Вот Таечка, она ведь ничего не знает ни о смерти Мокрухтина, ни о ста тысячах долларов, отданных якобы его людям, ни о том, что Барсуков не живет у себя дома (Таечка с шефом общалась исключительно в массажном кабинете подвала особняка на Гоголевском бульваре, и свидетелями свиданий были только пираньи в аквариуме), ни о том, что случилось с Рексом, ни о Малиныче, но второе «я», жившее где-то внутри ее, все знало и все чувствовало. Таечка как бы просачивалась сквозь все преграды, для нее не существовало барьеров и тайн. Шестое чувство, имевшее явно волновую природу, подсказывало Таечке, что надо делать. А подсказывало оно вот что: с Барсуковым надо кончать, потому что Барсукову скоро будет крышка. Но ведь женщина не уходит в никуда. Она просто переходит из одного качества в другое, как электрон. А электрон, как говорил классик, так же неисчерпаем, как и атом, природа бесконечна.

И вот теперь перед ней возвышалась снежная вершина Джомолунгмы, которую хрупкой девушке предстояло покорить без всякого альпинистского снаряжения.

Барсуков вошел в кабинет, включил селектор, и Соколов услышал женский голос:

— Виктор Петрович, я с вами согласна: с точки зрения здравого смысла Достоевский — человек странный. Конечно, странный — он гений. Это реальность другого, высшего порядка, и здравый человеческий смысл здесь ни при чем. Со стороны друзей это был искренний акт: предложить написать роман скопом. Но Достоевский увидел в этом искушение. Федора Михайловича искушали друзья, и, заметьте, из лучших побуждений. Как Христа в пустыне. Если ты сын Божий, преврати эти камни в хлеба, и миллионы страждущих пойдут за тобой, и возлюбят тебя, и уверуют… но не в тебя, а в падшего ангела, который стоит за тобой. Понимаете? Вот почему он отказался. Он каждый день падал в обморок, но на следующий день опять писал. Двадцать шесть дней. Это как восхождение на Голгофу. Но не было бы этой Голгофы, не было бы и «Братьев Карамазовых», потому что не было бы Великого инквизитора (в образе любящих друзей), которого Христос поцеловал, уходя.

Кошкин завозился, поглядывая на кейс, прикованный наручниками к батарее центрального отопления.

— Вы меня убедили, — сказал он, — Достоевский — это гений. — Виктор Петрович положил на колени свой дипломат и открыл его.

Евгения распечатывала договор на пожертвование.

«Как слаб человек! — жужжал принтер. — Покажи нашей интеллигенции красивую мордашку Райской, посули превращение камней в хлеба без всяких усилий, — и вот тебе миллионы и миллионы сходят с ума, как будто опились сумасшедшей воды. И даже свой собственный опыт ничему не учит. Замени красивую мордашку Райской рассуждениями о Достоевском и Христе — и результат тот же! Тебе выкладывают денежки — безвозмездно и безвозвратно. И пусть пройдет еще пятнадцать веков, Великий инквизитор сможет сказать все ту же фразу: «Зачем ты пришел?»

Кошкин ушел.

И тут же из селектора раздался голос Барсукова:

— Евгения Юрьевна, зайдите, пожалуйста, ко мне.

Евгения открыла дверь — в кабинете Барсукова сидел Великий инквизитор.

Она внутренне похолодела.

Соколов с интересом рассматривал молодую женщину. Его поразило уже то, что деньги людям Мокрухтина передавала она. Она рисовалась ему этаким маленьким капралом в юбке с мужеподобными ухватками — коня на скаку остановит, в горящую избу войдет. Он никогда не расспрашивал Ивана о Смоляниновой и теперь жалел, считая это своим проколом. Потому что то, что он сейчас слышал по селектору, не имело ничего общего с нарисованным его воображением образом, а резкое мышление совершенно контрастировало с хрупкой конституцией, лицом мадонны и безмятежным взглядом зеленых глаз. Женщина была привлекательна — она выделялась из общего ряда даже внешностью, а мышлением — тем более.

— Женя, Рекса убили. — У Барсукова дрогнул голос. — Малиныч исчез. Может, тоже убили. — И он протянул ей записку, оставленную Малинычем на столе.

«Где деньги?» — прочитала Евгения и сообразила, почему здесь Соколов; и она уже знала, что сделает.

— Евгения Юрьевна, — сказал Соколов, — расскажите подробно, как было дело.

— Я взяла кейс с деньгами и села на ту скамейку, куда он должен был подойти. Он подошел не сразу, я ждала минут двадцать. Он сел, вынул из кармана договор и передал его мне. Я передала ему дипломат. Он его приоткрыл и тут же захлопнул. Все.

— Как он выглядел?

— Среднего роста, лет пятьдесят, седой, желчный субъект, обычный костюм, галстук. Я старалась не смотреть ему в лицо.

— Боялись?

— Боялась. Я смотрела на его руки. На левой нет двух пальцев: мизинца и безымянного.

— Какие еще приметы?