Не введи во искушение

   — А могет, он правду гутарит. У нас на Дону по базам ветры гуляют.

   — Немец прёт.

   — Да ты, я зрю, и трибунала не пужаешься?

   — А чего его пужаться? И там смерть, и в окопах смерть. Кабы конец войны видеть, а то ведь нет...

Прибежал хорунжий Любимов:

   — Ус, седлай коня, дезертира в штаб корпуса.

Разбрелись казаки, а у самих на душе муторно. Жаль солдатика, по всему видать, настрадался в окопах...

* * *

Возвратился полковник Денисов. Вызывали для перевода, однако Брусилов представление задержал.

Узнав о волнении в третьей сотне кубанцев и о поимке дезертира, начштаба нахмурился:

   — Знаете, Пётр Николаевич, я слышал в штабе фронта, что в Петрограде нездоровая обстановка. В окружении царя на важные государственные дела влияет Григорий Распутин. И этот сибирский бродяга всецело овладел доверием государя. Да и о императрице всякие грязные слухи гуляют по столице.

   — Я им не верю, Святослав Варламович.

   — Рад бы с вами согласиться, да конкретные факты налицо. Ни одна смена государственных деятелей не проходит без Распутина. Эта чехарда вызывает возмущение в Петрограде. Ко всему, безграмотный, развратный мужик вхож в покои императрицы. Он якобы лечит наследника. В Петрограде, Пётр Николаевич, брожение умов. Как бы не воспользовались этим всякие социалисты.

   — Господь не допустит. Триста лет сидят на троне Романовы и, даст Бог, просидят ещё больше.

   — Хочется верить, Пётр Николаевич.

   — Мы, Святослав Варламович, императору присягали и будем верны ему. Донское казачество — одна из главных опор трона.

   — Это так. Но волнение в третьей сотне удивляет.

   — Что интенданты — воры, давно известно. Но сухари, поточенные мышами, в еду давать? Да за это надо под трибунал отдавать!

   — Да не осудят ведь. У интендантов везде связи, они любого купят.

   — Но, Святослав Варламович, есть ещё Божий Суд.

   — Пётр Николаевич, воры и казнокрады Божьего Суда не боятся.

   — Это горько. В Европе-то по-другому.

   — Азия доминирует над европейской Россией силой своих традиций и привычек.

   — Жечь калёным железом.

   — Боюсь, слишком глубоки корни. Вот вы, Пётр Николаевич, говорили: блюсти верность императору. Я с этим согласен. Но до меня доходили и другие разговоры: якобы наша государственная система устарела.

Краснов постучал костяшками пальцев по столу.

   — Когда подобные речи произносят социал-демократы, это одно дело. Я расцениваю их как заразу, растлевающую общество. Но если это говорят всякие там думцы, которые спят и видят себя во главе страны, то они толкают Россию в пропасть. Нам не грех поучиться у немцев. Слово «орднунг», что значит «порядок», для них священно...

Краснов поднялся, прошёлся по комнате. У большой карты России на стене остановился, скользнул взглядом по Донщине.

   — Я, Святослав Варламович, хотя и родился в Санкт-Петербурге, но очень люблю Донщину. В своих книгах я, возможно, несколько идеализировал казачью жизнь, но поверьте, Дон — моя сердечная привязанность. Она передана мне по наследству. За Дон я готов жизнь отдать. Не могу спокойно слушать, когда казаки поют: «Всколыхнулся, взволновался православный тихий Дон...», слёзы наворачиваются. Знаете, я не раз думал: если суждено мне будет выбирать место для жительства после армии, непременно остановлюсь на какой-нибудь станице, где растёт виноград, а летом подсолнухи и пчелы летают...

Краснов замолчал. Денисов встал:

   — Пётр Николаевич, наши желания совпадают. Но это в далёком будущем... Позвольте откланяться.

* * *

Стрелкам пришла замена. Измотанные в боях, уставшие от окопного сидения полки уходили в тыл. На смену им шли части отдохнувшие, пополненные личным составом. Занимали окопы, размещались в блиндажах.

Гармонист, сидя на приступочке, задумчиво наигрывал: «Разлука, ты разлука, чужая сторона...» Кто-то из солдат прикрикнул:

   — Не нагоняй тоску!

Гармонист сменил мотив, заиграл: «Соловей, соловей, пташечка, канареечка жалобно поёт...»

По траншее, пригнувшись, шёл ротный, приговаривая:

   — Обживай окопчики, соколики, разлюбезные мои, засиделись в тылу, теперь ждите, скоро в наступление пойдём.

Поравнявшись с гармонистом, сказал:

   — Селиванов, давай-ка нашу.

Селиванов, перебирая ряды гармоники, затянул:

«Солдатушки, бравы ребятушки...»

Гремя котелками, стрелки шли за едой. Походная кухня расположилась позади окопов в укрытии. Повар торопился раздать еду, покуда немцы не начали обстрел. Все знали: германцы — народ пунктуальный, обеденное время соблюдают. Да и жизнь в немецких окопах начиналась чётко: ели, пили эрзац-кофе и только после этого начинали воевать.

Солдаты ёрничали:

   — Германец только на сытое брюхо воюет...

Через село, где расположился штаб дивизии, проводили полки, снятые с фронта. Задерживались у колодца, жадно пили воду, курили. Шандыба спросил у присевшего отдохнуть солдата:

   — Вымотались?

   — Третий месяц в окопах. Грязью обросли, живность всякая заела. Перво-наперво баню истопим.

   — Сам откуда?

   — Воронежский. Слыхал, деревня Аненская?

   — Деревню не слыхал, однако воронежцы погранцы наши.

   — Мы к донским землям примыкаем. По дому истосковались, война всю душу вымотала.