Не вышел из боя

Из разодранных рупоров всё же

Прохрипел я похоже: «Живой!»

И паденье меня и согнуло,

И сломало,

Но торчат мои острые скулы

Из металла.

Не сумел я, как было угодно —

Шито-крыто.

Я, напротив, ушёл всенародно

Из гранита.

Май 1973

Водой наполненные горсти …

Водой наполненные горсти

Ко рту спешили поднести —

Впрок пили воду черногорцы

И жили впрок — до тридцати.

А умирать почётно было

Средь пуль и матовых клинков

И уносить с собой в могилу

Двух-трёх врагов, двух-трёх врагов.

Пока курок в ружье не стёрся,

Стрелял и с сёдел и с колен.

И в плен не брали черногорца —

Он просто не сдавался в плен.

А нм прожить хотелось до ста,

До жизни жадным — век с лихвой,

В краю, где гор и неба вдосталь

И моря тоже — с головой.

Шесть сотен тысяч равных порций

Воды живой в одной горсти.

Но проживали черногорцы

Свой долгий век до тридцати.

И жёны их водой помянут

И прячут их детей в горах

До той поры, пока не станут

Держать оружие в руках.

Беззвучно надевали траур,

И заливали очаги,

И молча лили слёзы в траву,

Чтоб не услышали враги.

Чернели женщины от горя,

Как плодородная земля.

За ними вслед чернели горы,

Себя огнём испепеля.

То было истинное мщенье, —

Бессмысленно себя не жгут! —

Людей и гор самосожженье,

Как несогласие и бунт.

И пять веков, как Божьи кары,

Как мести сына за отца,

Пылали горные пожары

И черногорские сердца.

Цари менялись, царедворцы,

Но смерть в бою всегда в чести —

Не уважали черногорцы

Проживших больше тридцати.

Мне одного рожденья мало,

Расти бы мне из двух корней.

Жаль, Черногория не стала

Второю родиной моей!

В дорогу живо — или в гроб ложись…

В дорогу живо — или в гроб ложись.

Да! Выбор небогатый перед нами.

Нас обрекли на медленную жизнь,

Мы к ней для верности прикованы цепями.

А кое-кто поверил второпях,

Поверил без оглядки, бестолково.

Но разве это жизнь — когда в цепях?

Но разве это выбор — если скован?

Коварна нам оказанная милость,

Как зелье полоумных ворожих.

Смерть от своих за камнем притаилась,

И сзади — тоже смерть, но от чужих.

Душа застыла, тело затекло,

И мы молчим, как подставные пешки.

А в лобовое грязное стекло

Глядит и скалится позор в кривой усмешке.

А если бы оковы разломать,

Тогда бы мы и горло перегрызли

Тому, кто догадался приковать

Нас узами цепей к хвалёной жизни.

Неужто мы надеемся на что-то?

А может быть, нам цепь не по зубам?

Зачем стучимся в райские ворота

Костяшками по кованым скобам?

Нам предложили выход из войны,

Но вот какую заломили цену:

Мы к долгой жизни приговорены

Через вину, через позор, через измену.

Но стоит ли и жизнь такой цены?

Дорога не окончена! Спокойно! —

И в стороне от той, большой войны

Ещё возможно умереть достойно.

И рано нас равнять с болотной слизью

Мы гнёзд себе на гнили не совьём!

Мы не умрём мучительною жизнью —

Мы лучше верной смертью оживём!

РАССТРЕЛ ГОРНОГО ЭХА

В тиши перевала, где скалы ветрам не помеха,

На кручах таких, на какие никто не проник,

Жило-поживало весёлое горное эхо,

Оно отзывалось на крик, человеческий крик.

Когда одиночество комом подкатит под горло

И сдавленный стон еле слышно в обрыв упадёт,

Крик этот о помощи эхо подхватит проворно,

Усилит — и бережно в руки своих донесёт.

Должно быть, не люди, напившись дурмана

и зелья,

Чтоб не был услышан никем громкий топот

и храп,

Пришли умертвить, обеззвучить живое ущелье,

И эхо связали, и в рот ему всунули кляп.

Всю ночь продолжалась кровавая злая потеха,

И эхо топтали, но звука никто не слыхал.

К утру расстреляли притихшее горное эхо,

И брызнули камни, как слёзы, из раненых

скал…

[1973–1974]

ТОТ, КОТОРЫЙ НЕ СТРЕЛЯЛ

Я вам мозги не пудрю — уже не тот завод:

В меня стрелял поутру из ружей целый взвод.

За что мне эта злая, нелепая стезя? —

Не то чтобы не знаю, — рассказывать нельзя.

Мой командир меня почти что спас,

Но кто-то на расстреле настоял.

И взвод отлично выполнил приказ,

Но был один, который не стрелял.

Судьба моя лихая

давно наперекос, —

Однажды «языка» я добыл, да не донёс.

И «особист» Суэтин — неутомимый наш! —

Ещё тогда приметил

и взял на карандаш.

Он выволок на свет и приволок

Подколотый пришитый матерьял.

Никто поделать ничего не смог.

Нет. Смог… один, который не стрелял.

Рука упала в пропасть

с дурацким звуком: «Пли!»

И залп мне выдал пропуск в ту сторону земли.

Но слышу: — Жив, зараза!

Тащите в медсанбат!

Расстреливать два раза уставы не велят.

А врач потом всё цокал языком

И, удивляясь, пули удалял,

А я в бреду беседовал тайком

С тем пареньком, который не стрелял.

Я раны, как собака, лизал, а не лечил.

В госпиталях, однако,

в большом почёте был.

Ходил, в меня влюблённый, весь слабый женский пол:

— Эй, ты, недостреленный!

Давай-ка на укол!

Наш батальон геройствовал в Крыму,

И я туда глюкозу посылал,

Чтоб было слаще воевать ему.

Кому? Тому, который не стрелял.

Я пил чаёк из блюдца, со спиртиком бывал.

Мне не пришлось загнуться, и я довоевал.

В свой полк определили:

— Воюй, — сказал комбат, —

А что недострелили, так я не виноват.

Мне быть бы радым, но, присев у пня,

Я выл белугой и судьбину клял, —

Немецкий снайпер дострелил меня,

Убив того, который не стрелял.

ИЗ ДОРОЖНОГО ДНЕВНИКА

Ожидание длилось,