Не забывай меня, любимый!

Опять тишина. Больше Митька спрашивать не стал. Полежал ещё немного, дождавшись, пока съеденная наскоро еда как следует устроится в животе, подошёл к ведру, напился и, пружинисто выпрямившись, произнёс:

– Что ж, будь здорова, ромны. Спасибо, что с голоду помереть не дала, пусть тебе бог всего пошлёт. Может, ещё свидимся где.

Он не смотрел в её лицо и, ничуть на блефуя, в самом деле готов был уйти не оборачиваясь. И даже успел сделать несколько неспешных шагов по белой от солнца и пыли дороге, когда вслед ему раздался отчаянный крик:

– Эй! Що зобиделся?! Обожди, конокрад!

И Митька, усмехнувшись про себя, спокойно вернулся к шатру.

Юлька была старшей дочерью в большой, бедной и безалаберной семье цыгана-котляра Цыно. Мать её умерла несколько лет назад, и кормить ораву разновозрастных братьев приходилось одной Юльке – чем она, впрочем, ничуть не мучилась, поскольку с двенадцати лет справедливо считалась первой добытчицей в таборе. Отец, которого родня всю жизнь называла лодырем, без особых переживаний уселся на шею старшей дочери так же, как раньше сидел на шее жены, и, по словам цыган, напрочь забыл, как выглядят меха, кислота и чужие прохудившиеся котлы.

Большой котлярский табор, в котором жила семья Цыно, болтался по Украине: мужчины делали и чинили посуду, женщины гадали, ребятня выпрашивала Христа ради кусочки под заборами. Тем же самым занимались дети Цыно, и все были довольны до тех пор, пока Юльке не исполнилось шестнадцать лет. По котлярским меркам, в эти годы ей давным-давно полагалось не только быть замужем, но и кормить одного-двух малышей. К Цыно табунами приходили сваты, однако тот, понимая, что в случае замужества дочери придётся как-то самому кормить своё горластое и вечно голодное потомство, всем отказывал наотрез. Юлька сначала не мучилась от этого, вздохнув раза три только тогда, когда отец отказал родителям Зурки – красивого, стройного парня с тёмными и большими, как спелая черешня, глазами, которые всегда смотрели на старшую дочь Цыно. Но сама Юлька не была влюблена ни капли. Когда Зурка неделю спустя после неудачного сватовства поймал её на берегу реки и шёпотом предложил убежать вдвоём, она только дёрнула плечом: «Очень нужно…» Больше парень к ней не подходил.

Но время шло. Год спустя Юлька уже всерьёз начала беспокоиться, что останется в девках, и в открытую говорила отцу, что в случае её побега с первым встречным он лишится и дочери-добытчицы, и галби[59]. По первости папаша орал и хватался за кнут; затем, понимая, что дочь права, призадумался. А летом, когда на ярмарке в Кишинёве Юльку увидел молодой парень-котляр и прислал своих родителей сватами, отец сдался. За девушку предлагали десять талеров, и все цыгане табора наперебой уверяли Цыно, что больше он не получил бы, окажись его дочь даже самой Богородицей.

Юлька бегала довольная, шила себе приданое и гордо носила на шее огромную золотую монету, подаренную семьёй будущего мужа. Свадьбу назначили после Троицы. Семья, в которую Юлька должна была войти, оказалась большой, богатой и дружной: отец мастерил котлы и кастрюли, ему помогали пять сыновей, две дочери уже были замужем, ещё две – на выданье. Некоторые опасения внушила Юльке лишь будущая свекровь, Чамба, – высокая, как жердь, еще не старая цыганка с худым птичьим лицом, тонкими запавшими губами и пристальным, неприятным взглядом желтоватых глаз. Во время сватовства она не сказала почти ни слова, меря будущую невестку своими «совиными», как определила Юлька, глазами и изредка пожёвывая сухими губами. Девушка слегка испугалась, но потом утешила себя тем, что какая же свекровь сразу начинает обожать жену сына, а вот когда они поживут вместе, да она, Юлька, себя покажет и свекровь увидит, что она одна может роту солдат прокормить… У-у! На руках её носить будет! И Юлька, отбросив сомнения, с удвоенной скоростью начала кроить наволочки и рубашки.

За неделю до свадьбы приехали в Кишинёв. Стоял яркий солнечный день. Юлька всё утро с упоением пробегала по базару, отыскивая себе подходящий красный шёлк для новой юбки, наконец нашла то, что хотела, в тёмной, пахнущей мышами еврейской лавке и уже заканчивала торговаться с хозяином, когда почувствовала, что её тянут за руку:

– Сестрёнка… Сестрёнка… Выйди…

Удивившись, Юлька обернулась и увидела рядом с собой одну из будущих родственниц – младшую невестку Чамбы, которой недавно минуло шестнадцать.

– Здравствуй, Папуш, чего тебе?

– Ох, как хорошо, что я тебя нашла! – обрадовалась маленькая, словно игрушка, Папуш с живыми карими глазами и круглым личиком, до того похожая на собственное имя[60], что Юльке всякий раз было смешно смотреть на неё. – Сядем, сестрёнка, два слова скажу…

– Что такое? – ещё больше удивилась Юлька, садясь рядом с Папуш в пыль около лавки. – Случилось что? Чамба что-то передать велела?

– Что ты! – Папуш испугалась так, что побледнела. – Если она узнает, что я с тобой говорила, – убьёт! Мне тебя жалко, ты красивая, счастливая, за кого хочешь выйти сможешь – не ходи за нашего Яноша!