(Не)зачет, Хулиганка!

– Достаточно! – довольно жестко прервал меня Ротенбергский. – Забирай свой выводок, – кивок на Мохнатку и блошек, – иди в дом. Спустишься в погреб, встанешь в угол. На колени. Лицом к стене! И только попробуй, мать твою, пошевелиться или с места сойти!!!

Лицо ректора побелело от напряга, и я поняла, что лучше с ним не спорить в такой ситуации. В угол, так в угол… только бы этого зверя вырвавшегося не видеть.

Подобрала паучат, опустила плечи вниз, поплелась домой.

– На горох бы тебя и выпороть!!! – полетел гневный рык в спину.

Глава 30

Иду, понуро опустив плечи. Паучата ободряюще попискивают, но мне это не помогает. Виновата. Я так виновата! Но ведь я ничего такого не делала, чтобы во все это дерьмо влезать! У коновязи притоптывают оба коня. Полицейского и ректора.

Увидев меня они дружно фыркают и ржут. Вон как спелись, лоси такие! Прям подружились. И еще надо мной словно посмеиваются обнажая крупные лошадиные зубы.

Иду в погреб. Потому что, правда, виновата. Я бы сейчас могла спокойно отсидеться где-нибудь, но определяя мне наказание ректор не сомневался, что я могу его ослушаться и сделать по-своему. Если сейчас схитрю, то потеряю последние крупицы его человеческого ко мне отношения.

Что он там говорил? Горох в угол насыпать, и на него встать? Эх… меня ни разу в жизни не ставили на горох! Даже в детстве. А тогда я баловалась, дай всем такого! Поэтому не очень понимаю смысл сего наказания. Ну, поискала крупу, ну, высыпала банку в угол. Разравняла ручками под любопытные взгляды блошек.

Сейчас я в шортиках, не прикрывающих колен, поэтому на горох опускаюсь голой кожей. А ничего так, кстати, как массаж прям.

Паучата в недоумении глазеют на мои действия.

– Не смотрите так, я тоже не совсем понимаю, в чем смысл.

Стою. Смотрю в стенку. Трещины пошли. Наверно, старый погреб. И дом, тоже старый. И озеро старое, раз там прабабка Кристиана утонула. От нечего делать начинаю считать. Ведь часов в погребе нет, а ректор может порядком задержаться. Мне же вставать нельзя. Не разрешил он двигаться. И я не поступлюсь его решением.

На счете сорок девять, мои колени начали испытывать неприятные ощущения. Паучата осторожно лазали в горохе, перебирая его длинными мохнатыми лапками. На двести второй цифре колени отчаянно зачесались, и захотелось в туалет. Блин, и долго мне так стоять еще? Надо было сразу все дела сделать, покушать там, попить водички, освежиться и уже в наказ вставать, а не вот так вот, с бухты-барахты…

Вот и опять, я сначала делаю, а потом думаю. На четырехсот пятьдесят первой секунде коленки мои начали неметь и неприятно покалывать. Я поерзала. Стало еще хуже. Нет, терпи, Дейзи! Не может же он возиться с трупом вечно! Придет же в конце концов? А потом мне стало страшно. А вдруг не придет? Вдруг сразу домой уедет! А меня оставит стоять весь оставшийся день и ночь?! Очень жестокое наказание. Но и накосячила я тоже по полной!

На тысячной секунде у меня начали непроизвольно капать слезы. На тысяче пятисотой это перешло в тихие всхлипы, а уж на двух тысячах в полноценный вой. Я рыдала, страдая от невыносимых ощущений, но не могла сойти с места своего наказания. Не могла и все. Сжимала зубы до хруста, губы закусывала до крови, но уйти не могла. Сама себя тогда перестану уважать! А как меня после этого станут уважать другие?!

Я уже давно перестала вести счет. Была еле в сознании. Уже на грани небытия и забвения. В каком-то пограничном состоянии.

За спиной послышался шум. Я обернулась.

Пришел! Весь облепленный комьями земли. Всклокоченный. Вспотевший. Воняет хорошо поработавшим мужиком за километр от него. Все равно! Пришел, а значит, и моему наказанию сейчас придет конец.

Улыбаюсь ему сквозь слезы совершенно дурацкой улыбкой, словно укурилась в конец.

– Ты что творишь Сандерленд?! – слышу я сквозь туман.

А потом меня поднимают на руки как котенка.

– Ты что на горохе стояла? Дура ты набитая!!!!!

Кричи, не кричи господин ректор, но твое наказание я приняла сполна. Даже горжусь этим! Нет, не даже. Я чертовски этим горжусь!

– И правда стояла! Дурная! Идиотка, полная и беспросветная! Ты чего улыбаешься? У тебя эйфория от болевого шока, понимаешь?!

Кажется, меня куда-то уносят, но я вижу только его глаза. Вижу, что он уже не злится на меня. И это хорошо. Это очень хорошо и правильно.

– Посмотри на свои колени, идиотка! – рычит он на меня. – Ты зачем это сделала?! Я говорил тебе?

Я киваю головой, продолжая блаженно улыбаться.

– Ты не только тупая, Сандерленд, ты еще и глухая! Слышишь?! Я тебя выгоню отсюда! Выгоню к чертовой матери, потому что ты – зло! Идиотское, тупое ЗЛО!!!

Ну зачем ты так кричишь, милый ректор? Я притягиваю его нависшую надо мной голову, прижимаю к своей шее. У него комья земля даже в волосах застряли, но мне нет до этого никакого дела.

Кристиан тяжело дышит мне в шею, будто и не дышит вовсе, а обнюхивает меня. Как зверь свою добычу обнюхивает. Даже языком горячим пробует, там где жилка синяя пульсирует, бьется, точно птица в силки загнанная.