Не жалею, не зову, не плачу...

военкомата, стучу в кабинет прокурора, вхожу, он оглядывает меня с ног до головы,

спрашивает, что мне нужно. Он совсем не догадывается. Я говорю, что хотела бы

видеть тебя. Он отвечает, что тебя уже нет. И чтобы я в тюрьму не обращалась, так как

свидание все равно не разрешат. Всё. Так больно и так тяжело. Не увидела тебя в

последний раз, пытаюсь не плакать, но, завернув за угол, не выдерживаю, слезы

льются, прохожие на меня оглядываются. Дома Регина встречает меня с «Терапией» в

руках, чтобы вместе учить. Я вхожу и бросаюсь на постель, не раздеваясь. Ой, Женька,

Женька, столько страданий, что страшно вспомнить. Регина садится рядом, но мне

никого и ничего не хочется, мне не хочется жить. Я ухожу в сарай во дворе с твердой

мыслью повеситься. Но это только в первый день (не подумай, что я уже слишком

раскисла, что совсем у меня нет воли и что я не смогу дождаться тебя. Просто мне

было очень тяжело, я даже написала записку, которую сохраню, ты ее потом прочтешь).

Регина видела мое состояние, не отходила от меня ни на шаг. Она спрятала все веревки,

теперь смешно даже, а вот тогда было все очень серьезно. Когда я ушла в сарай, Регина

бегала и звала меня обедать, спрашивала, что мне надо и пыталась меня вытащить

оттуда, я ее прогоняла. Потом приходит мама и опять слезы, потом приходит папа и

снова слезы. Лицо опухло, голова болит. Папа говорит: ты же комсомолка, ты же

советский человек, умей переносить трудности. Если любишь, то жди, я не возражаю,

но зачем так много плакать? Меня бесят его спокойные слова, но, если подумать, то он

прав. На другой день я, так ничего и не выучив, пошла сдавать терапию Бренеру, и он

все-таки поставил мне четыре. Мне хотелось бы проваляться в постели и ничего не

делать, но я собирала остатки воли, чтобы идти, сдавать и отвечать. Ой, Женька, как

было мне тяжело!.. На другой день уже все знали о случившемся, и встречали меня с

такими лицами сочувствующими, что мне было досадно. А не так давно наша соседка

Аня принесла томик стихов Симонова, растрепанный, такой же, как тот, что мы читали

с тобой на кафедре ВМП. В памяти встает та крошечная комната в институте, где мы

просиживали вечера вместе. Вот его поэма «Первая любовь», и я слышу твой голос:

«Какое б море мелких неудач, какая бы беда не удручала, руками стисни горло и не

плачь, засядь за стол и все начни сначала…»

Читал я, перечитывал. Тяжко мне было от жестокости Беллы, ее грубости. Не мог

я понять, ну что за страсть такая слепая, злая? Откуда в ней столько бесстыдства,

хамства, подошла к незнакомым людям и стала меня поносить. Сидел я уныло, думал,

что написать Вете, чем утешить ее, а тут от входной двери крик: «Зека Щеголихин, на

выход!»

5

Вася Морда из санчасти: вас вызывает капитан Кучмаев. Прошли сквозь толпу как

нож сквозь масло. Дождался-таки я своего часа. Прием шел в большой комнате, там

зека стояли, сидели, лежали, а капитан принимал в маленьком кабинете. По облику –

военфельдшер, капитанское звание для них потолок, сколько дальше ни служи,

майором не будешь. Вопросы мне обычные – статья, срок, без подробностей, лишь бы

не 58-я. В каком институте учился, по каким учебникам? Я называю по терапии

Тареева, Мясникова, пропедевтику внутренних болезней Черноруцкого. В его время

были другие авторы, но он слушает, кивает, будто знает. «Выпишите мне рецепт

аспирина». Я спокойненько ему расписал по латыни: аспирин 0,5, детур, сигнетур, все

это я знал назубок. «Внутривенные можете делать?» – «Могу, я был на практике после

третьего курса. Могу даже роды принимать».

– «Глупости, зачем здесь роды, – сказал капитан. – Берем вас на работу в амбулаторию.

Временно. Если спецчасть разрешит, будете постоянно». Санитар выдал мне халат,

Вериго сходу включил меня в работу, тому измерить температуру, тому сделать

растирание, тому сменить повязку – и пошла-поехала моя медицинская карьера. Я

нюхал запахи риваноля, йода, мази Вишневского и думал, так пахнет счастье.

Утром на приеме суровое испытание – сифилитики, восемнадцать

сладострастников. Внутривенно сальварсан, иголки острые, вены на тощих руках

выпуклые, ввожу спокойно. Но биохиноль внутримышечно – это уже пытка.

Толстенная игла, иначе не введёшь в ягодицу маслянистую, вязкую жидкость.

Наслушался я крепких матерков и обещаний врезать между глаз. Мне доверия не было,

руки у меня грубые, бурые, видно, что пришел с общих работ. И морда обветренная, не

похож я на врача никак. Штаны зековские из-под халата видны и ботинки зековские –

ничего на мне от порядочного лепилы, а зоркий глаз блатного все видит. Вдобавок я

после первых матерков угрюмо замкнулся и колол их молча, как палач, без всяких

подготовительно-успокоительных слов, плясали они у меня, как на вертеле. Чёрт меня

дернул связаться с медициной. А Вериго успокаивал клиентуру, особенно последнего,