Не жалею, не зову, не плачу...

волны на волну, работяги шли ровно и набирали привычку, сноровку, бригадир дал на

лапу, кому надо, их перестали гонять с места на место, каждый приспособился,

втянулся, омозолел. С Нового года твердо пошли зачеты, день за три, рудник не

простой, молибденовый. Буду я ходить с ними на общие, а пока помантулю вместе со

злостными и особо опасными. Олег Васильевич предложил мне лечь в стационар: чего

ты там не видел на каменном карьере? Нет, покоя мне здесь не будет, и перед Глуховой

неловко, скажет, придуривается. Пойду, куда посылают. Не буду терять свои остатки, я

всё должен пройти. Пригодится. Может, и детей своих буду лучше воспитывать. Да и

себя не повредит. «Возьми мой бушлат новый», – предложил Олег Васильевич. Новый-

то как раз ни к чему, обдерут как липку, туда надо идти в рванье. «Положите лучше в

стационар моего санитара Альбергса».

Вечером я вышел к штабу встречать каменный карьер, его каждый день встречают,

как лейб-гвардии какой-нибудь Семёновский полк. У надзора тоже мандраж, они

выстраиваются возле ворот не только снаружи, но и внутри, непонятно зачем.

Открываются ворота, и зычно кричит конвойный офицер, у каменного карьера и

конвой – волкодав на волкодаве. «Взяться локтями! Первая пятерка – марш! Локти

приж-жать!» Команды как на параде, а мы как зрители на Красной площади. Шагает

пятерка, локоть в локоть, плечо к плечу, монолитом идут, и с каждым шагом

отмахивают уши желтых японских шапок с дырками для шлемофонов,– вот чего у меня

нет, трофейной шапки Квантунской армии. Идут кованые-медякованые, канают гордо

под нашими взглядами, им сам чёрт не брат. На таких Русь стояла тысячу лет и еще

простоит, сколько захочет, а не на тех, кто сидит в кресле и разъезжает в зимах-

лимузинах. Завтра и меня будут вот так встречать. Великое дело театр, зрелище, на

миру и смерть красна.

Вася Морда, будь человеком, у тебя блат везде, достань японскую шапку 62-го

размера.

8

Не камнями мне карьер запомнился и не ишачьим трудом, а неожиданной

встречей с прошлым, горькой встречей. Конвой нас водил крикливый, нервозный,

стервозный, рычали, кричали без умолку, а реакция у зеков обратная, вместо того,

чтобы испугаться и подчиниться, они тоже начинают яриться и шипеть как от плевка на

раскаленную сковороду. Пешком километра два, пошли быстро, потом побежали, будто

сдаем кросс. Мороз больше двадцати, надо согреться. Подгоняют и подгоняют как на

пожар, я не столько от бега, сколько от криков устал. Добежали. Зона маленькая,

часовые на вышках друг с другом переговариваются. Взрывники вольные, всё с вечера

сделали, нам – дробилка, калибровка, погрузка. Тачку здесь величают «машина осо, два

руля, одно колесо». Есть мастера описывать трудовой процесс, я не мастер. Труд создал

из обезьяны человека, говорят классики марксизма. Может быть, где-то и так, но здесь

не верится, наоборот, видишь, как человек превращается в обезьяну. Мороз, варежки из

ваты, брезентовые рукавицы, пальцы у меня длинные, кончики мерзнут, аж ломит зубы.

И ужасная головная боль, как всегда у меня от смены обстановки. Стужа, голод,

усталость, грубость, всё это мелочи. В первый же день какой-то хмырь показал на меня

пальцем: «Вон лепила, сук лечил в двенадцатом бараке». Контрразведка у ворья

получше министерства госбезопасности. Я бы этого хмыря в упор не заметил, он же

меня в тысячной толпе различит. «Эй, лепила, канай сюда!»

У костра трое, один сразу отличается – лицо не злобное, синие глаза, взгляд

открытый. Мальчик жил в хорошей семье, но ему надоело, поменял семью на малину.

Справа от него шестерка, подавший мне команду, скалится щербатым ртом, и слева еще

шестерка, очень похожий на Лёню Майзеля – губы, нос и такой же сутулый. Я

подошел, поздоровался, никто не ответил. «Ты забыл, в какой лагерь попал?– поставил

передо мной проблему карзубый, синий, сморщенный.– У нас правят воры, а сук мы

вешаем». – «Тебе положено вешать, а мне положено спасать. Я обязан лечить и врага и

друга одинаково усердно. Я клятву давал своему богу Гиппократу». – «В самом деле?–

спросил синеглазый.– Студенты клятву дают?» – «Давали,– уточнил Лёня Майзель.– До

революции».– Тон у него как у референта при министре. Сомнений у меня не осталось.

«Здравствуй, Лёня».– Может он уже не Лёня, а какой-нибудь «он же»? Но я не перед

Кумом с ним здороваюсь. Он приподнял шапку – одутловатое лагерное лицо,

огрубелые губы, но голос прежний и глаза. Посмотрел, но, кажется, меня не узнал. Или

ему не выгодно. Встреча просто уму непостижимая. И странной близостью

закованный, смотрю на лагерную шваль, и вижу «Медик» нарисованный, и

очарованную даль. Лёня Майзель, мой собрат по медицинскому институту, севший за