Не жалею, не зову, не плачу...

корпусу УЛО. Стали подходить, сейчас последует команда «Стой». И тут опять, как в

казарме, судорожно потянуло голову к плечу, вниз и, падая, я почувствовал твердую

землю щекой, лбом, головой, без всякой боли, и успел подумать: вот так теряют

сознание...

Открыл глаза – бело, медсестра в халате, лежу на кушетке, в ногах четверо наших

– Черныш, Миша Фрахт, Жора Григорьев и старшина Бублик. Они несли меня. Лица

растерянные, смотрят смятенно. Рукав моей гимнастерки закатан, рубашка разорвана,

пахнет лекарством. «Что за чепуха?» – сказал я и не услышал своего голоса. Хотел

подняться, но сестра придержала. «Полежите немного, я вам укол сделала».

Отворилась дверь и вошёл начальник медсанчасти, молодой, румяный майор

Школьник. «Как он? Пришёл в себя, очнулся? – Он уже видел меня, как я понял.

Майор шагнул ближе к кушетке, пощупал пульс. – Раньше припадки были?» – «Нет…

Какие припадки?» Майор сказал мне идти в казарму, ребята шли рядом. По их

неловким словам я догадывался: произошло что-то серьезное. Ссадину над бровью

пощипывало и щеку стянуло от йода. «Никогда не было, – повторил я. – Что за

хреновина?» В казарме я улегся и сразу уснул. Ребята ушли на занятия. Проснулся от

голосов, когда звено уже вернулось. Подошли опять Черныш, Фрахт, они уже

успокоились, узнали, видимо, что у меня ничего особенного. «На ужин пойдёшь? –

спросил Черныш бодро. – Наркомовский паёк пропадать не должен». Я лежал на спине,

руки за голову, хотел сказать бодро, громко: конечно, пойду, у меня всё прошло – и тут

опять судорогой повело глаза и я, уже ничего не видя, услышал ритмичный скрип

койки и тонкий вскрик Миши Фрахта: «Держите голову! Держите!..»

21

Историю болезни в госпитале заполнял старый седой врач, тоже майор, не такой

везучий, как молодой Школьник. Чем болел в детстве, не было ли травм, ушибов

головы, позвоночника? Как учился, легко ли давалось или трудно? Не жалуетесь ли на

ослабление памяти? Наконец, не болел ли кто-то из ваших родителей эпилепсией? Вот

как – эпилепсия. Нет, никто не болел, ни мать, ни отец. «Не было ли у родственников

по линии отца или матери, у вашего дяди или у тёти психических расстройств,

припадков, нервного заболевания?» Он будто знал, что у Нади припадки. Надо ли

говорить? Я учуял для себя опасность. Но всё-таки сказал, у моей тётки по матери

погиб муж на фронте, она стала нервной, теряет сознание. Он выслушал мои легкие,

сердце, проверил молоточком рефлексы, всё записал. «Какой диагноз вы мне

поставили, товарищ майор?» – «Эпилепсия». – «Я прошёл три комиссии, –

внушительно сказал я, – две в истребительной авиашколе и одну здесь. Три раза годен,

понимаете?» – Зачем я это говорю, как будто он не знает? – «Диагноз под вопросом,

полежите у нас недельки две, товарищ курсант, обследуем, уточним. Самое главное –

спокойствие».

Я спокоен. Надел серую байку и лег на койку. Недельки две – это конец. Ребята

отлетают все задачи по воздушной стрельбе и пойдут дальше, как я их нагоню? Да

никак. Никто для меня персонально не станет поднимать самолет. В другую

эскадрилью меня перевести нельзя, за нами никого нет, мы тотальники. Дурно мне

стало, что будет? Мне давали лошадиную дозу брома с валерьянкой и маленькую

таблетку люминала. Я думал о плохом спокойно, вернее сказать, оглушённо,

пробивался сквозь туман от лекарств. Отстану от звена. Не получу лейтенанта.

Назначение будет не из лучших – готовил себя к плохому, осаживал себя перед главной

опасностью, как всадник лошадь… Пил свое пойло три раза в день, глотал таблетки и

почти не поднимался с койки. Даже ел в постели, приносила санитарка. Не было у меня

ещё таких дней, лежал и лежал, и даже совсем не читал – удивительно! – совсем не

тянуло меня к книге. Приходили ребята, приносили записи лекций, успокаивали – двое

не выполнили задачу, будут летать повторно, я могу с ними, так что лежи, дави

подушку и не переживай.

Нет, надо пережить. И забыть. Я испытал такое, что всё остальное перенести

легко. Они меня утешают, не зная, что легко, а что тяжело. День авиации, 18 августа, я

встретил в госпитале, лежал, слушал приказ по радио Верховного

Главнокомандующего, потом о воздушном параде в Москве. Больные в палате были

старше меня и все технари, ни одного курсанта. Они пили водку, наливали ее в

мензурку для лекарства. Запах остро напомнил мне мельницу, сразу замутило, я сунул

свою мензурку в карман халата и вышел на крыльцо. Уже смеркалось, и тихо было

вокруг. Слабо доносилась музыка со столба возле штаба… У деда на мельнице я выпил

впервые в жизни, до этого – только пиво в школе на вечере, потом в пионерлагере

после костра вместе с вожатыми, но тоже только пиво, а спирт – впервые у деда…