Не жизнь, а сказка

Как-то мы поехали отдыхать все вместе под Киев. И тут дядя Юра куда-то пропал — вроде к обеду пора было собраться. Побежали на розыски. В пролеске, неподалёку от нашего дома, увидели его спину. Он сидел застывший, как буддийский монах, возле исполинского муравейника и заворожённо наблюдал за насекомыми. Сидел явно уже очень давно. Жалко было беспокоить его банальным обедом.

Отдыхал он от съёмок, от всех нас и прочих дел за чтением книг (библиотека была колоссальная). И ещё у него было guilty pleasure, аналог нынешних компьютерных игр — он любил раскладывать пасьянс. И все знали, если Юра начинает раскладывать пасьянс «13», то подходить лучше не надо — это святое, занят медитацией по-русски. Он только любил, чтобы рядом стояли малюсенькие безе, которые я тогда увлечённо готовила. Порадовать его чем-то было почти невозможной роскошью.

Привилегию всех радовать и благодетельствовать ЮВэ оставлял исключительно за собой.

В остальное время — если не на сцене, под камерами, в кабинете директора — он бесконечно кому-то помогал. Больницы и квартиры, письма и ходатайства, деньги и места работы, похороны и роды. У него был могучий талант отдачи. Он отдавал всем всё. Всегда. И незаметно. Об этом узнать-то можно было или подслушав-подсмотрев, или от других, облагодетельствованных.

На нас, на «колхоз», сваливалась его «обычная» домашняя благодать.

Вот ты обронила за чаем: «Ой, мне так нравятся эти чаи из трав, завариваю и не понимаю, какие травы для чего хороши». Он шёл через неделю в Дом книги, где отоваривался по блату, и приносил оттуда книжку «Травы России и их лечебные свойства», которая тогда была огромной редкостью.

Едешь с ним на его «Волге», он нарушает правила. Останавливает милиционер с мрачно опущенными уголками рта, плюющийся злобой и алчущий взятки: «Ваши документы!» Окно открывалось — и милиционер расплывался, выпрямлял спину и с улыбкой до ушей: «Юрий Владимирович, извините, проезжайте!» Лицо, которое появлялось из открытого окна, производило такой эффект — абсолютного счастья и желания ему позволить всё. Его безусловная любовь к людям возвращалась безусловным поклонением.

Свои были как будто под постоянным, не заходящим никогда солнцем. Это солнце материализовывалось в самых разных возможностях — от найденного именно для тебя чего-то нужного до тихого разговора в углу кабинета. Выходишь утром на даче на веранду. Все ещё спят. Юра, ранняя пташка, уже сварил кофе:

— Смотри, что я приготовил!

— Ой, дядя Юр, я ещё слепая, линзы не надела.

— Ну садись так, бедная Линза.

Легко так утро начать с Карамзина.

И снова книжки, которые не достать, модные вещи из заграничных гастролей и, главное, — долгие ужины, которые заканчивались: «Юрочка, ну поиграй», подросший Максим подыгрывал, и лился Окуджава, Галич, Кукин и народный фольклор до поздней ночи.

Часто комики и яркие актёры оказываются в жизни мрачными и скучными персонажами. У дяди Юры шутка или байка были всегда как будто в готовности «на цыпочках», вот-вот слетят с губ. Он шутил, как дышал. «Девочка, что ты какая-то печальная? Знаешь, тут приходит грустная корова к мужику и говорит…»

А ещё у него был волшебный трюк или особенность быть рядом, даже когда он был далеко. Отсутствуя, он всё время был. Конечно, когда он уезжал на долгие съёмки, мы скучали и, когда он возвращался, неслись сломя голову на Бронную: «Ну что? Ну как было? Какая она, Гурченко, как с ней? А Петренко? А Герман и правда такой мучитель?» Он приехал со съёмок фильма «Двадцать дней без войны», который снимал в Узбекистане Алексей Герман, привёз мне оттуда доху в пол — такую дублёнку на овчине — и сказал: «Я, знаешь, почему-то подумал, что тебе очень пойдёт».

На дворе 70-е, и длинное в пол было самым модным, и, конечно, такой дохи не было ни у кого — сверху чёрная, она была подбита каким-то рыжим волком. (Наверное, я всё-таки была барахольщицей задолго до Vogue.) И я ходила в этой только что подаренной дохе по квартире, не могла налюбоваться, а в ней дома можно было просто свариться и закипеть. Такая жаркая, что от двух проходов по коридору с меня ручьями лил пот. Но мне казалось, что я — звезда. И дядя Юра с тётей Таней наслаждались, глядя, как человек сиял в их подарках.

Одни его запомнили как клоуна Юрика, другие — Балбесом из «Кавказской пленницы» или куда более смешным Семёном Семёновичем Горбунковым из «Бриллиантовой руки», а люди большого калибра — Лев Кулиджанов, Андрей Тарковский, Алексей Герман, Эльдар Рязанов — увидели, что Никулин — большой драматический актёр. Его монах Патрикей в «Андрее Рублёве», журналист Лопатин в «Двадцати днях без войны», лейтенант Глазычев в «Ко мне, Мухтар!», Кузьма Кузьмич Иорданов в «Когда деревья были большими» — неповторимы и незабываемы.

По-настоящему бедной, а точнее, всерьёз обедневшей я почувствовала себя, когда врачи нам сказали, что его сердце всё же не выдержало. Проводы в цирке я помню плохо: толпы людей и, слава богу, стулья для своих. Я редко плачу, но тут не могла себя взять в руки и остановить рыданий. Меня рвало на куски слезами. Начиналась истерика.