Не жизнь, а сказка

— Ой, как интересно, присаживайтесь к нам, а? — говорит Бланшетт и рассказывает, что они с Эндрю («ой, простите, познакомьтесь — мой муж», и я догадываюсь, что это известный драматург Эндрю Аптон) как раз говорят про «Дядю Ваню», которого хотят ставить сначала в Сиднейском театре, а там, может, и в Америку свозить. А почему бы сразу не найти просвет в её бешеном съёмочном и театральном графике и не запланировать гастроли в Москве, говорю? Приезжал же Рейф Файнз со своим «Ивановым», играл аж в Малом театре.

Дальше мы незаметно окунулись в разговор про Чехова, и чем он ей и Эндрю, собственно, так дорог? Почему вообще, на их взгляд, Антон Палыч — главный русский драматург? Она говорит: ну как, у него всегда такая острая драма, где всё тонко, ранимо, истерично — это ведь только у вас есть, только вы так умеете страдать, любить, переживать, ну, или только Чехов сумел это как-то правильно описать. Мы не заметили, как Эндрю уже три раза приносил кофе и чай и тут — «внимание, посадка на рейс Париж — Москва заканчивается». Мы спешно и чуть разочарованно обнялись в чеховском духе и попрощались.

Я пулей влетела в свой самолёт. Оказывается, в жизни Кейт Бланшетт ещё лучше, чем в кино. Было в ней какое-то необычайно женственное, естественное тепло — и в том, как она меня знакомила с мужем, и в том, как она на него смотрела, как заботливо и осторожно говорила про Чехова, как искренне обрадовалась, услышав слово «русская». Меня поразила её человеческая спонтанность, отсутствие звёздной усталости и желания отгородиться от всего мира капюшоном и тёмными очками, никуда не исчезнувшая способность выдающейся актрисы удивляться миру вокруг себя.

Прошло пять лет, и у Вуди Аллена выходит фильм «Жасмин» с Бланшетт в главной роли. Фильм отличный, дело запахло «Оскаром», и, конечно, захотелось немедленно её снять на обложку Interview. В Париже случайно встречаю знакомого агента, которую — ура-ура! — с недавнего времени взяла себе Кейт. Дальше всё, как обычно: у Бланшетт вообще нет времени, съёмки без перерыва, но я уже согласна на готовую неопубликованную съёмку, лишь бы сделать с ней прямое свежее интервью. И тогда я говорю приятельнице-агенту: «Будешь с ней разговаривать, напомни, что лет шесть назад мы с ней застряли в аэропорту и говорили про Чехова, вдруг вспомнит». К ночи она мне перезвонила: «Не поверишь — Кейт тебя вспомнила. Она готова дать интервью, но только лично тебе».

Мы говорили с Кейт по скайпу, по какому-то бесчеловечному австралийскому времени. Я, конечно, поблагодарила её за ту встречу. Не с каждой звездой можно зависнуть в аэропорту и обсудить национальные особенности чеховской драматургии. «Да ты что! — говорит. — Как же забыть! Это был такой чудесный момент, и только ты улетела, нам задержали рейс ещё на час и мы с Эндрю обсуждали, как всё совпало — наши репетиции, встреча с русской и эта ваша драма-драма-драма».

Интервью вышло по делу и отличное, но та короткая встреча греет мне душу до сих пор — даже если больше мы никогда не встретимся.

3

А вот ещё две мимолётности.

Захожу как-то в антикварную лавку в Москве, на Смоленской набережной, и вижу портрет старухи. Начало XIX века, может, конец XVIII. Неизвестный художник. Россия. Смотрит прямо мне в глаза внимательным взглядом, на голове кружевной бело-аквамариновый чепец, лентой под горло завязанный. Губки сложила так иронично, а уголки по-джокондовски чуть вверх, типа «ну-ну, кто кого пересмотрит». Выразительный портрет. Я влюбилась в эту старуху, в её взгляд.

— Абрам Моисеевич, сколько стоит?

Пожилой хозяин галереи говорит мне цену, этих денег у меня даже близко нет, ни с собой, ни дома — дело в конце 90-х. Я умоляю его отложить, и через три часа у меня в руках вся сумма — собрала по друзьям. Прибегаю в галерею прямо под конец рабочего дня.

Перед закрытием у кассы стоит очередь, человека три. Я встаю за ними, двигаюсь к прилавку, фактически уже достаиваю — продавщица достаёт мою старуху, я собираюсь отдать ей деньги. Она протягивает картину… но не мне, а дядьке передо мной. Я говорю: «Минуточку, это моя старуха». Дядька возражает: «Что значит ваша? Это моя старуха». А продавщица не в курсе, ей главное, кто в очереди первый стоял. Хозяин Абрам Моисеич маячит где-то вдали. Я ему кричу: «Это я, Алёна, помните, была днём, мы договорились». Хозяин, слава богу, вспоминает, говорит: «Конечно-конечно!» — и велит продавщице отдать мне мою старуху. Тогда мужчина передо мной разворачивается и резко так: «Что?!?! Что значит ваша? Она моя! Вы вообще кто такая? Я — Илья Глазунов, а вы кто?» Я говорю: «Алёна Долецкая», — очень испуганно, потому что я никогда не видела Илью Глазунова в глаза.

Классик разозлился, но решил, что его авторитет тут сработает: «Да вы вообще ничего не понимаете, кто вы такая, Алёна, как вас там. Это вещь музейного масштаба». Я говорю: «Я всё понимаю. Была здесь утром и попросила, чтобы её отложили для меня». Слава Абраму Моисеевичу — не поддался соблазну угодить знаменитости и продал старуху мне. А я по-прежнему люблю её до беспамятства.