Неаполь, любовь моя

Я выпил и расслабился, но тут Зелиньски получил мяч и бросился в атаку, ветер ерошил короткий ежик светлых волос поляка. Увидел, что с нашей половины поля бежит Инсинье и зарядил передачу на сорок метров. Мяч взмыл высоко в воздух, исчез с экрана телевизора и появился уже на груди Инсинье, который обработал его, не снижая скорости. Добежал до края штрафной, ударил низом, мяч прошел слева от вратаря. Потом Инсинье раскинул руки и опять побежал.

Крики стали еще громче, кто-то вскочил со своего места.

Только я сидел молча, потеряв голову от любви.

Потом подошел к стойке и попросил маленькую бутылку «Перони», матч скользил по накатанной до тех пор, пока Кальехон не сошел с ума и не подыграл себе рукой, притом намеренно. Арбитр назначил пенальти, игрок «Болоньи» установил мяч на одиннадцатиметровой отметке и посмотрел на вратаря. Вратарь сначала отбил мяч, а потом зафиксировал его. Все заорали, но Кальехон сфолил и заработал удаление.

Синьор, сидящий в первом ряду у телевизора, повернулся и посмотрел на остальных. Поднял бокал с вином:

– Как-то странно все это: пью я, а пьянеет Кальехон?

Ведем в два мяча, у «Наполи» на одного полевого игрока меньше, чем у соперника, надолго нас может не хватить.

Я сделал большой глоток пива, и мне захотелось курить. Мертенс перехватил мяч в центре поля, отдал его Инсинье, тот передал пас назад, Мертенс бросился вперед, чтобы перехватить длинную передачу к воротам.

– Ну, ну, – твердил кто-то, подгоняя его.

Игрок «Болоньи» толкнул его, и Мертенс упал.

– Ну! – заорали все, арбитр услышал их просьбы и показал красную карточку.

Мертенс взял мяч, установил его. Сорвался с места, сперва он, потом мяч, который не полетел в стенку, а скользнул вбок, потом к вратарю и перелетел через него.

3–0, число игроков на поле равное.

Все ликовали, а я молчал. Взял пиво и вышел покурить в одиночестве.

Закурил и почувствовал, что я что-то значу. Я застрял в паутине разрушенного города, в котором музыка мертва, кинематограф мертв, литература мертва, а я, тоже не особенно хорошо себя чувствующий, наконец нашел что-то живое, сильное, боеспособное, то, что может схватить тебя, изнасиловать и бросить на землю твой труп, если захочет.

Этот второй «Наполи», времен Сарри, со своей гармонией, синхронностью движений, был самым сильным составом «Наполи» из всех, что я помнил. Мимо меня проходили люди, но я их не видел, потому что с головой погрузился в прошлое, повторял имена нападающих, которые играли в паре в атаке в разные годы, и получалось, что «Наполи» Сарри действительно самый сильный. Сильнее даже того, где играл Марадона, потому что в составе того «Наполи» был Марадона, но, кроме Марадоны, никого не было. Или, по крайней мере, мне так казалось, потому что я не застал то время, а матчи смотрел на видеокассетах. Я помнил только, как мы праздновали выигрыш второго скудетто. Или, может, я и не видел этого, но мама столько раз об этом рассказывала, что в какой-то момент у себя в голове я увидел фильм. Вот я, четырех лет от роду, держу маму за руку, пока мы стоим у дороги. Перед нами виа Джустиниано, проезжающие машины сигналят, кто-то играет на трубе, кто-то орет, наполовину высунувшись из окна, кто-то размахивает флагом, камера отъезжает назад, показывает наши спины, многоквартирные дома, перед нами расстилается район Трайяно и будущее, более-менее светлое и не такое уж далекое. Я поворачиваюсь к маме, улыбаюсь ей, растерянный и смущенный всем этим шумом и буйством красок. Она улыбается в ответ, потом камера возвращается на прежнюю точку за нашими спинами и удаляется, открывая вид на праздник, многоквартирных домов становится все больше и больше, они красные и высокие, камера удаляется – дальше, дальше, пока наши с мамой фигуры не превращаются в крошечные точки на сером асфальте, в окружении красных домов и лазурного неба. Лазурный Неаполь, с маленькими белыми облачками. Белыми, как детские шортики. Так все и было.

Я направился к центру улицы. Остановился в начале спуска, посмотрел на пьяцца Монтеоливьето и белый фонтан. Он был подсвечен фонарями и ночью становился оранжевым. На бортиках сидели дети. Я увидел их маленькие фигурки. Вздохнул.

– V'amonos! V'amonos![11] – закричал кто-то, но улица осталась, как и раньше, пустой.