Небеса

Я знала, что чувства нарисованы на мне, и Антиной Николаевич давно должен был догадаться: я не просто влюблена в него, а нахожусь в ожидании ответной реакции. Рафинированных бесед мне было мало. Кроме того, я почти ничего не знала о Зубове. Имя, фамилия, отчество, цвет глаз, почерк, манера курить, откидывая руку с сигаретой в сторону, - список оканчивался, едва начавшись.

И все же спрашивать Зубова о любви мне было страшно, я всегда боюсь тех, кого люблю.

Я не понимала, почему другие люди не влюблены в Зубова так же сильно, как я?

Сашенька видела Антиноя Николаевича по телевизору, и когда я спросила хриплым, голосом - как он ей, пренебрежительно дернула плечом: "Слишком сладкий". Вера терпеть не могла депутата, она всякий раз говорила с ним так грубо, что я пугалась и одновременно расправляла крылья - вдруг идолу понадобится моя защита?

А Зубов улыбался Вере все шире и платил совсем иной монетой. Однажды депутат подносил ей зажигалку и нарочно опустил ее так низко, что Вере пришлось склоняться вдвое. В другой раз случайно махнул рукой, и только что написанная знаменитыми корявыми строчками статья улетела в окно. Вера в отчаянии смотрела, как листы медленно кружатся в воздухе, спускаясь в темное пятно реки.

"Зачем он приходит к тебе так часто?" - спрашивала я Веру.

"Он не ко мне приходит, а в отдел информации, - с ненавистью отвечала Вера. - Он наш ньюсмейкер..."

В кабинете Зубова у нас случился странный разговор - из тех, какие я люблю. Он мог бы стать продолжением беседы в ночь рождения Петрушки.

"Ты веришь в Бога, дорогая?" - Он подчеркнул слово "ты", и вопрос получился не таким банальным, каким выглядел бы на бумаге, случись мне записать его.

Я рассказала, с какою силой начинала верить в детстве и как пыталась обратить в свою веру родителей, но не преуспела в этом ничуть, в отличие от Марианны Бугровой.

"А почему ты начала верить?" - заинтересовался Зубов.

Он умел быть таким внимательным и близким, что хотелось рассказать ему все, что ни потребует. Вот и я начала говорить о том, что, летом, когда умерла бабушка Таня, я обнаружила черновики Господа.

"Какая наглость, - восхищенно сказал депутат. - Ты их там же нашла, в том сарайчике?"

Медленная боль заливала душу: все сказанное моему мучителю просто развлекало его. Обида прожила секунду - не выдержала прицела голубых глаз, таких голубых, что, казалось, краска еще не высохла.

Он ждал, и я рассказывала.

...Mне всего семь, доктор Зубов: косы стянуты капроновыми лентами, и я не знаю ни одного слова о любви. Беснуется лето, предчувствуя агонию: осенние войска медленно стягиваются к нашему городку. Мама срывает кленовый лист - он начинает желтеть проплешинами, как арбуз. Лист не нужен маме, она сорвала его механически - не то отмахнуться от залетной осы, не то выместить зло на беззащитном дереве.

Мама держит мертвый лист в руке, размахивая им, будто веером, и я вдруг замечаю, как похожи меж собой рука в голубых червячках жилок и ребристый исподник листа. Как если бы из одного корня вдруг родились два слова, обжились в языке и пустили свои собственные корни, - теперь родство между ними кажется невероятным. Рука и лист, я запоминаю с восторгом, будто подсмотрела за фокусником, и пусть мне не удастся повторить чудо, я ближе других подобралась к нему, я знаю, там тоже были черновики, эскизы, планы...

Утро похоже на весну, день напоминает лето, осень - это вечер года, тогда как зима, конечно же, ночь. Жаль не использовать гениальную формулу хотя бы дважды, слишком она хороша: да что там, она безупречна. Извечный круг напомнит людям, что наше рождение - это смерть в ином мире, а смерть предчувствие утра другой жизни.

Слова так быстро остывали на воздухе, хотя мысли были свежими, горячими, как пирожки.

"Дорогая, все это очень мило. Беда, что ты еще ребенок, а я с трудом терплю детей".

Я остывала после душевного стриптиза, а Зубов поднял с пола раскрытую книжку и тут же вчитался в нее, вгрызся в слова, как в яблоко. "Прости, дорогая, это не займет много времени". Я внимательно разглядывала его левую щеку - на ней была Кассиопея мелких родинок: дубль вэ. Этот человек с легкостью заставлял меня обнажаться перед ним - хотя душу раздеть куда труднее тела.Телом моим он, тем более, совершенно не интересовался.

Очередной сотрудник принес кофе, разлитый в золоченые крошечные чашечки. Я посмотрела на кофеносца, потом на зачитавшегося депутата и поняла наконец, кого напоминали мне зубовские сотрудники. Они были похожи друг на друга потому, что каждый из них в отдельности походил на Зубова! Подражал ему вольно или невольно, носил такие же костюмы и так же резко взглядывал, будто полосовал бритвой - сразу, наотмашь. Интересно, это Зубов подбирал свой персонал по образу и подобию или персонал переучивался, отвыкая от самости и подравнивая себя под единый стандарт?